* * *

Луиза, скажет она, была на себя не похожа. Обычно такая улыбчивая и приветливая, она неподвижно стояла перед стеклянной дверью. Адам сидел на ступеньке лестницы и громко плакал, а Мила прыгала вокруг брата и толкала его. Луиза не реагировала. Она молчала, только нижняя губа у нее слегка подрагивала, и смотрела себе под ноги. Казалось, ее вообще не волнует, чем заняты дети. Всегда следившая, чтобы они производили хорошее впечатление на соседей, она не сделала им ни одного замечания. Складывалось впечатление, что она их не слышит.

Мадам Гринберг очень уважала Луизу. Более того, она восхищалась этой элегантной женщиной, которая так ревностно заботилась о детях. Мила, старшая девочка, всегда выходила аккуратно причесанная, с туго заплетенными косичками или с пучком на затылке, украшенным бантом. Адам просто обожал свою няню. «После того, что она натворила, мне, наверное, не стоит этого говорить. Но когда я видела их вместе, я думала: как же повезло этим деткам».

Наконец подошел лифт, и Луиза, схватив Адама за воротник, затащила его внутрь. Мила вошла следом, что-то напевая себе под нос. Мадам Гринберг секунду поколебалась, зайти ли с ними или сделать вид, что ей срочно нужно проверить почтовый ящик. Ей было неприятно смотреть на бледное лицо Луизы. Все-таки ехать вместе целых пять этажей. Но Луиза придержала соседке двери лифта, и та протиснулась в кабину, поставив на пол сумку с покупками.

* * *

– Может быть, она была пьяна?

Мадам Гринберг решительно замотала головой. Нет, Луиза выглядела нормально. Да разве она оставила бы ее одну с детьми, заподозри она хоть на миг… Адвокат – тетка с сальными волосами – подняла ее на смех.

Напомнила суду, что Роза страдает головокружениями и у нее проблемы со зрением. Бывшей учительнице музыки шел шестьдесят пятый год, и она в самом деле видела не очень хорошо. Подобно кроту, она неплохо ориентировалась в темноте, но от яркого света на нее накатывала жуткая мигрень. Вот почему Роза закрыла ставни. Вот почему ничего не слышала.

Она чуть не сорвалась и не наорала на адвокатшу прямо в присутствии судьи. Как же ей хотелось заставить ту заткнуться! У нее прямо руки чесались от желания влепить ей оплеуху. Неужели ей не стыдно? Неужели она не понимает, что ведет себя попросту неприлично? С первых дней процесса адвокат постоянно говорила, что Мириам «бросила своих детей» и «нещадно эксплуатировала безропотную няню». Она называла ее «эгоисткой, ослепленной честолюбием», своим равнодушием вынудившую бедную Луизу пуститься на крайнюю меру. Журналист, сидевший рядом с мадам Гринберг, объяснил ей, что она не должна возмущаться, потому что это всего-навсего «тактика защиты». Но Роза все равно находила подобную тактику возмутительной. Возмутительной, и точка.

В доме никто не обсуждал случившееся, но Роза знала, что все только об этом и думают. Что по ночам на всех этажах люди лежат без сна, таращась в темноту. Что у них щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы. Что они вертятся с боку на бок не в силах уснуть. Супружеская пара с третьего этажа съехала. Разумеется, сами Массе в квартиру не вернулись. А Роза осталась – несмотря на память о криках, которые до сих пор стояли у нее в ушах.

* * *

Поднявшись после дневного сна, она распахнула ставни. И вот тогда услышала. Мало кому доводится хоть раз в жизни услышать подобные вопли. Так кричат на войне, в окопах, в другом мире, на других континентах. У них здесь так не кричат. Вопль продолжался не меньше десяти минут, почти без перерыва, непрекращающийся бессловесный вопль. Постепенно он перешел в хрип, словно захлебывался кровью, слизью и яростью. «Врача!» – вот все, что она сумела произнести. Она не звала на помощь, не кричала: «Спасите!» В те редкие промежутки, когда к ней ненадолго возвращалось сознание, она лишь повторяла: «Врача!»

За месяц до трагедии мадам Гринберг столкнулась с Луизой на улице. У няни был озабоченный вид, и она призналась, что у нее проблемы с деньгами: владелец квартиры не дает отсрочки, у нее накопились другие долги, а на банковском счете пусто. Она говорила все быстрее и быстрее – так из воздушного шара выходит воздух.

Мадам Гринберг сделала вид, что ничего не поняла. Она скорбно опустила голову и изрекла: «Сейчас у всех трудные времена». Но Луиза схватила ее за рукав: «Нет, я не прошу милостыни! Я могла бы у вас работать, вечером или по утрам. Или когда дети спят. Я могу убирать, гладить белье, все, что захотите». И не вцепись Луиза в нее так крепко, не заглядывай своими черными глазами ей в лицо с такой пугающей, почти оскорбительной настойчивостью, как знать, возможно, Роза Гринберг и воспользовалась бы ее предложением. И тогда, что бы там ни говорили полицейские, она бы все изменила.

* * *

Вылет сильно задержали, и они прилетели в Париж ближе к вечеру. Луиза торжественно попрощалась с детьми. Она долго целовала и обнимала их. «До понедельника, да, до понедельника! Если что-то понадобится, позвоните», – сказала она Мириам и Полю, прощаясь с ними возле лифта для спуска на подземную парковку.

Луиза побрела к метро. В вагоне было пусто. Она села у окна, проклиная эти пейзажи, эти платформы, заполненные толпами крикливых подростков, эти обшарпанные дома, балконы, враждебные лица охранников. Она закрыла глаза и стала вспоминать греческие пляжи, сказочные закаты, ужины в ресторане с видом на море. Она вызывала в памяти эти воспоминания в мистической надежде на чудо. Когда она вошла к себе в квартиру, у нее задрожали руки. Ей захотелось разодрать покрывало на диване, разбить кулаком окно. Внутри ее клокотала лава, прожигая болью внутренности, и она едва сдержалась, чтобы не завыть.

В субботу она проспала до десяти. Она лежала на диване, сложив руки на груди, и смотрела на пыльную зеленую люстру. Она никогда не купила бы такое уродство. Но она сняла эту студию вместе с мебелью и ничего не меняла в обстановке. После смерти ее мужа Жака с прежней квартиры ее прогнали, и пришлось искать другое жилье. Промаявшись несколько недель по случайным углам, она поняла, что ей необходимо свое гнездо. Эту крохотную однушку в районе Кретей она нашла через медсестру больницы Анри-Мондор, которая прониклась к ней симпатией. Та заверила ее, что владелец не требует особых гарантий и принимает оплату наличными.

Луиза встала. Поставила под люстру стул и взяла тряпку. Она терла ее так яростно, что чуть не сорвала с потолка. Приподнявшись на цыпочки, она смахивала пыль, которая огромными серыми хлопьями летела ей на голову. К 11 утра она закончила с люстрой. Вымыла окна, изнутри и снаружи, даже прошлась мыльной губкой по ставням. Вся ее обувь выстроилась в ряд вдоль стены. Начищенная и жалкая.

Может, они ей все же позвонят. Она знала, что по субботам они иногда ходят обедать в ресторан. Это ей Мила рассказала. Обычно они отправляются в ближайший брассери, позволяя Миле выбирать блюдо себе по вкусу и давая Адаму лизнуть – под умилительным родительским взором – горчицы или лимона. Луизе там понравилось бы. В переполненном ресторане, под стук тарелок и крики официантов, ей не грозила бы пытка тишиной. Она села бы между Милой и ее братом и положила девочке на колени большую белую салфетку. Терпеливо кормила бы Адама с ложечки. Слушала бы болтовню Поля и Мириам, время бежало бы быстро, и ей было бы так хорошо.