главный, твой так восхищающий меня минус? Он заключается – не возражай! – он заключается в том, что ты захотел абсолютной власти, а желание абсолютной власти безумно по определению, как безумно желание любой власти, пусть даже не абсолютной, но связанной с насилием – уж я-то знаю!

Именно поэтому ты сошел с ума, еще до того даже, как захотел абсолютной власти. И, знаешь, глубоко уважаемый мной Фальцетти, я бы сейчас мог попросить тебя подумать о том, что такое абсолютная власть, не связанная с насилием, ведь это очень интересный вопрос, на который каждый ответит категорически, но по-разному. Только я не спрошу, потому что не оставлю тебе времени подумать хотя бы над чем угодно. У меня другие планы, дорогой Фальцетти, ты мне оказался не нужен, и поэтому извини.

Дон-моторола пропал, и Фальцетти, совершенно ошарашенный (хотя и очарованный в той же мере, но одновременно страшно, невозможно перепуганный явившимся к нему моторолой), только взмахивал руками и широко таращил глаза, а в это время очаровательный вьюнош говорил Грозному Эми:

– Это же так просто, это же так нужно, ты просто встань и убей. Тем более что ты никогда не любил Психа.

Тут моторола, уж не скажу почему, немножко переборщил. Не надо было говорить Эми о его нелюбви к Психу. Надо было просто сказать: иди и убей. Я так думаю.

Вы не поймете, да я и сам не пойму – вдруг в мозгу у Грозного Эми музыка такая сыграла, серьезная музыка, самая главная, как ему показалось. Трам-пам-пам – я не знаю, страшная музыка.

И Эми встал со своей кровати. И подошел к Психу. Псих был очень враждебен, но неподвижен. Эми убил его одним ударом, и Псих упал.

Эми тоже почти упал. Он, обессиленный, еле до кровати добрался, вернулся в свое обычное для последнего времени состояние.

– Ну, вот и все, это было очень полезное упражнение, – сказал ему вьюнош. – Я на время вас покидаю, дорогой Эми, чтобы потом продолжить наши занятия. Могу сказать, что главное испытание вы прошли.

Прибежали механизмы, похожие на собак, уволокли останки Фальцетти с широко разинутым ртом и до невозможности опечаленными глазами; исчез вьюнош, заросла дверь, Эми все так же безучастно сидел на своей кровати. Блестела крошка на полу, мешала сосредоточиться. Она бы и не мешала, если б знать только, на чем надо сосредоточиться.

Он уже мог двигаться, он уже мог даже чего-то хотеть, спасибо вьюноше, очбольшое спасибо, но все равно что-то было не то – Эми даже не понимал что.

Все так же, пусть и очень приглушенно, звучала в его голове музыка, музыка убийства и одновременно музыка сотворения, этакое жуткое, желанное трам-пам-пам, оркестр, кажется. Она наполняла его силой, ему хотелось под эту музыку танцевать. Но откуда-то он знал, Эми, что встать сейчас да затанцевать ни в коем случае нельзя, а то придет вьюнош и уничтожит. Он даже знал, как именно танцевать будет, как встанет и вытянется в струну, как руки за голову закинет, как ноги поставит, как закружится, повинуясь страшным, торжествующим ритмам. Ему так хотелось это сделать, да нельзя было. Да и не смог бы он, наверное, сделать это в своем теперешнем состоянии.

В этом-то и заключалась главная ошибка моторолы, в мелком недоразумении, которому он не придал значения – может, по сумасшествию своему, а может, и по какой другой, куда более глобальной причине. Он предпочел не обращать внимания на любовь Грозного Эми к танцу, к этому способу говорить намного больше, лучше, глубже, точнее, чем это позволяет использование слов. Он просто не принял в расчет, что даже отформатированный мозг Грозного Эми, а точней отформатированное почти под ноль само существо под названием Грозный Эми, каким-то чудом сохранит в себе непреоборимую любовь к танцу. И что эта любовь станет главной причиной грядущей неудачи моторолы, связанной с его планами насчет Грозного Эми. Ведь абсолютная любовь так же безумна по определению, как и абсолютная власть.

Глава 23. После смерти Фальцетти

После позора со штурмом магистрата и особенно после того, как стало известно о смерти Фальцетти, в Париже‐100 воцарился мир. Не то чтобы стало меньше разбоев и убийств, иногда абсолютно бессмысленных, но камрады вдруг резко, без объявлений и объяснений, прекратили террор, наводящие ужас вечерние «гусеницы» успокоились в своих пеналах, стали редкими стычки между кузенами и камрадами. Возвращение в себя больше уже не считалось пороком, достойным смерти. Город облегченно, хоть еще и украдкой, вздохнул.

Это даже странно, как стремительно, в один день, если не час, разнеслось по городу известие о том, что Фальцетти умер. Я совершенно не понимаю, откуда это стало людям известно. Грозный Эми не мог сказать об убийстве хотя бы уже потому, что и сам не очень про него помнил – что-то смутное, не очень достоверное, на грани яви и сна, да и не выходил он никуда наружу после того, как его выпустил моторола: сидел, смотрел в точку, иногда ел. Почти наверняка могу сказать, что и моторола не имел выгоды обнародовать такую новость преждевременно (хотя о выгодах моторолы, повторюсь, даже вполне вменяемого, ни один человек точно сказать не может), потому что тогда доны, пусть и с не очень большой вероятностью, захотели бы использовать так неожиданно полученное преимущество и опять развернуть против моторолы свои боевые действия. Тем более что и описания смерти не соответствовали действительности, и никто даже косвенно не ссылался на то, что сообщение исходит от моторолы. Сказали бы, если бы исходило – ссылка на моторолу придает сведениям достоверности или, по крайней мере, заставляет людей над ними задуматься.

Словом, не понимаю, но откуда-то все-таки просочилось, причем мгновенно.

Камрады после известия о смерти Фальцетти сразу же присмирели. И не то чтобы не было в их команде человека достаточно властного и способного так же жестко, как и Псих, вести политику террора… да уже и не террора даже – в том смысле, который придавал ему Фальцетти, понимая под этим уничтожение «вернувшихся» снаружи и борьбу против донов внутри, – но чего-то, что позволяло бы вызывать у людей страх и нежелание мстить за тот кошмар, который они устроили. Нет, таких как раз было достаточно.

Им, конечно, немного недоставало ума, потому что умных рядом с собой Фальцетти не переваривал, а подчиненные, в свою очередь, опасались иметь под своим началом лиц с интеллектом, превышающим их собственный, и так далее по цепочке. В общем, всё как