всегда. Но структурам исполнительного характера, особенно таким, как фальцеттиева команда, высокий интеллект, как правило, и не нужен, а порой даже и вреден, поэтому дело явно заключалось не в отсутствии должного ума. Что-то было другое, и я подозреваю, что это «что-то» заключалось всего лишь в недостатке безумия.

Вы недостаточно безумны, монсиньор, чтобы осмелиться мной командовать! Или: я преклоняюсь перед вашим безумием, душка-грандкапитан! Безумие и мудрость – так ли много общего между ними, как утверждают? Так ли мудры правители, которых считают мудрыми? А если даже и впрямь мудры они, так ли уж по своей воле впутались они в такое имманентно человеческое и такое бесчеловечное дело – насилием управлять другими людьми? Я хочу сказать, предположить только, спросить вас, что не может ли быть так, что вся сила Фальцетти заключалась в его одном безумии лишь? И, неоправданно (я же понимаю, что неоправданно) обобщая, я спрашиваю себя, а заодно и вас тоже: не то же ли безумие двигало основными властителями в описываемой здесь истории, Доном и моторолой? И если на краткую, жарко безумную секунду мы допустим с вами, что это так, то не означает ли это, что безумия следует не только опасаться и избегать, но, напротив того, не следует ли нам поставить безумие в один ряд с мудростью?

Камрады больше не патрулировали город, на дежурства, впрочем, ходили. Может быть, по привычке, может быть, просто потому, что им и некуда было больше ходить, камрадам, но я думаю, что для некоторых из них это было просто призванием.

И самое-то интересное – они начали повально, буквально повально «возвращаться». «Возвращались» причем совершенно открыто, не стесняясь, и даже огрызались в их особой свойственной камрадам манере. «Возвращались» – и уходили. И потому камрадово полчище стало таять. Магистрат охраняли, но с ленцой, и в принципе при желании туда беспрепятственно мог бы войти каждый.

С кузенами после того случая тоже стало твориться что-то не то, я даже и не скажу что. Тоже побежали они кто куда, но главное, чтоб от Дона – вот это его особенно удручило. Пришел к нему один – Дон даже его не помнил, так, какой-то – и говорит:

– Извини, но тут у меня дела. Так-то я всей душой за твои идеи и способствовать готов что есть силы, но вот, понимаешь, дела всякие.

– Ты, что ли, «вернулся»? – спросил Дон (у них с этим делом было как раз очень свободно, однако всё ж), а тот:

– Нет. Нет, – сказал, – не так уж я и «вернулся», а если честно, то и не «вернулся» совсем. Я тот же Дон, что и ты, и даже всеми твоими мыслями думаю, и даже вообще ничего, кроме тебя, про себя не помню, но мне так кажется, знаешь, Дон, что напрасное это дело.

– Так и будешь жить под сумасшедшим присмотром?

– Так и буду, – ответил тот и ушел гордо.

«Вот что мне мешает, – подумал тогда Дон, – вот чем плохо, что именно я в то кресло сел. Я всегда ищу аргументы против, даже против того, что против».

Потом ушел Витанова, это был для Дона удар.

Витанова сказал:

– Знаешь, я ведь даже убить тебя собирался.

– Знаю, – ответил Дон, немножко подумав. – Но только ведь собирался, а не убил бы, правда? Остался бы, а? Мне сейчас очень такие, как ты, нужны, а вы все разбегаетесь почему-то.

На это Витанова ничего не ответил, смущен был, извиниться ему хотелось, но не извинился, а просто взял и ушел.

Он странный был – этот человек, Витанова.

Вслед за Витановой тут же ушел и Кронн Скептик. Его привел с собой Витанова, и то, что они ушли одновременно, Дона не удивило. Он подозревал, что притязательный Нико готовится занять его место, после того как Кублах наконец сделает свое дело, и для этого набирал себе собственную команду. Витанова, конечно, не обладал талантами Дона, но если бы Дон всерьез озаботился поисками преемника, то, скорее всего, остановил бы свой выбор именно на нем. Ну, еще, может быть, на Лери.

Больше всего Дон переживал за Лери. Но исчез тот, больше не появлялся, Дон так подумал, что навсегда, что моторола убил его, что зря он этого героя, такого наивного, такого по-детски милого, отослал искать «домик», и казнил себя, и всему вопреки надеялся, что когда-нибудь вдруг придет Лери. Забывший всё, вернувшийся, ставший прежним – это сколько угодно пожалуйста, только чтобы пришел, но тот канул.

Из главных фигур оставался один Алегзандер – фигура загадочная в высшей степени, но в то же время простая. Как и многие доны, он был честен.

– Не знаю, – ответил он на вопрос, заданный в минуту отчаяния. – Честное слово, не знаю. Мне так кажется, что никуда я не «возвращался» и никуда не приходил. Будто я все время был такой, как ты, только с другой историей. Не знаю. Если ты не против, то я бы остался. Все равно идти некуда.

– Останься, – сказал Дон. – У меня тут идейка одна мелькнула. Может, что и получится.

Самая неожиданная реакция на смерть Фальцетти оказалась у Кублаха. Когда Дом сообщил это известие Джосике, а Джосика тут же передала ему. Непонятно как, но она успела напиться вмиг.

– Теперь ты свободен, – сказала она. – Можешь забирать своего Дона.

Кублах засуетился было, метнулся туда-сюда, схватился за голову, потом замер, глазами забегал, кивнул. И сказал:

– Тогда я пошел.

Двинулся было к двери, но тут же остановился.

– Дом, – громко сказал он. – Там точно никто меня снаружи не поджидает, чтобы убить? Я в том смысле, что если поджидают, то мне бы подготовиться нужно.

– Давно уже никто вас не поджидает, – ответил Дом. – Выходите без опасений.

Немножко кольнуло Кублаха это «давно», но он предпочел не заметить, снова пошел к выходу, снова остановился.

– Так что… спасибо вам за приют, за комфорт, вам, Джосика, огромная благодарность за то, что жизнь мне спасли, один я мог и не справиться, не готов был…

– Пжалст, – сказала Джосика неприветливо.

– Так что… спасибо еще раз и до свидания!

– Сказал бы «заходите еще», – с наивозможнейшей вежливостью в голосе ответил Дом, – но это зависит не от меня. Не уполномочен, знаете, приглашать.

– Ага, – сказала Джосика тем же сварливым тоном.

Кублах еще раз кивнул и вышел прочь.

Он вышел прочь и очутился в вечернем Париже‐100. Совсем другой пейзаж – влюбиться можно, какой пейзаж. В небе только тусклые осколки реклам, а так звезды, настоящие звезды, крупные, как горошины. Улочки как улочки – не узкие и