Моторола тогда якобы цокнул якобы языком и сказал, выказывая небольшую досаду:

«Не совсем естественно получается, чего-то не хватает тебе. Наверное, внутреннего настроя? А?»

«Откуда ему взяться, настрою? От тебя, что ли?» – злобно сказал Кублах (точнее было бы, наверное, вместо слова «сказал» употребить «подумал» или, еще точнее, «мысленно проговорил», но это будет то же самое, что «сказал»).

Моторола ничего не ответил, а у Кублаха после этого танца четыре дня болели все мышцы.

Разговоры с моторолой преследовали его.

«Поистине неизъяснимо удовольствие управлять твоим телом, дорогой Кублах! – говорил он. – Тебе, конечно, это чувство знакомо, а для меня оно в первый раз».

«Может, ты и получаешь от этого удовольствие, я лично никакого не получал».

Он нечасто вступал в диалог с моторолой, предпочитал отмалчиваться, но иногда все-таки не выдерживал.

«Лукавишь, – отвечал моторола, – и, между прочим, совершенно напрасно. Нет никакого стыда в том, чтобы получать удовольствие».

«Ты еще и извращенец вдобавок!»

Часто моторола уснащал свою речь, и как бы с издевкой, странным таким присловьем, непереводимым на существующие языки.

«Кабальеро данутсе, – говорил он вдруг невпопад. – Кабальеро данутсе».

Или вот что еще говорил ему моторола:

«Вот вы все считаете меня сумасшедшим. И я действительно фиксирую некоторые проблемы в иерархии моих интеллекторов, и эти проблемы по человеческим понятиям можно расценить как психический недуг. То есть вы правильно считаете меня сумасшедшим, хотя мне и не нравится это слово. Но послушайте, кто-нибудь из ваших здоровых психически достигал ли таких вершин власти, как я? Ох, сомневаюсь. А даже если и достигал, кто мне скажет, что он был здоров психически? Сумасшествие – конечно, не любое – прерогатива властных существ. Это просто другой тип мышления, необходимый для власти. А поскольку каждый – ну, почти каждый! – стремится властвовать, значит, и все человечество ваше, каждый его член, в той или иной степени поражено этим вирусом, и, я не сомневаюсь, сугубо полезным вирусом, позволяющим человечеству выжить и даже захватывать все большую и большую часть Вселенной».

Еще он однажды сказал:

«Если бы ты знал, дорогой Кублах, как это тяжело, утомительно и, главное, неинтересно – иметь дело с таким огромным массивом информации, который ежесекундно обрушивается на мои бедные головы».

«Это симптом», – злорадно ответил Кублах.

«Да-да, – согласился моторола. – Похоже, что ты совершенно прав».

И в отместку, не иначе, сплясал Кублахом что-то залихватское, среднее между джигой и гопаком.

Это было долгое время, а для Кублаха так и вообще бесконечно долгое, – ждать, когда придет спасение от сумасшедшего моторолы. Моторола, несмотря на то что его безумие прогрессировало, никак или почти никак не проявлял свой недуг в процессах управления городом. Жители Парижа‐100 были сыты, одеты и вполне ухожены. Постепенно восстанавливалась привычная жизнь, хотя, повторюсь, боязнь странного крепко засела в людях. Но мысль о том, что над ними властвует сумасшедший, была мучительна для многих стопарижан. Между собой они много говорили о том, когда придет избавление.

Кублах же все это время злобно и настойчиво ворочался в своем теле, не принадлежащем ему. Нельзя сказать, чтобы он так уж сильно страдал – нет, он просто был в ярости, но разве ярость бессилия не один из видов страдания? Он участвовал в посиделках Зиновия Хамма и довольно часто вполне прилично себя вел при этом, время от времени, правда, позволяя себе эксцессы. Зиновий и его немногочисленные друзья с пониманием относились к этим эксцессам и говорили между собой, что, когда все закончится, Кублаха надо будет как следует подлечить, потому что немножечко двинулся головой Кублах. Часто он отправлялся в прогулки по городу, исчезал на несколько дней, а потом выяснялось, что в это время начинали пропадать люди. Никто не связывал эти его отлучки с пропажей неизвестных ему людей, да и нам не следует слишком уж упорно искать эту связь – может быть, это были просто неприятные совпадения, мало ли людей в крупных городах пропадает?

Сам же Кублах после низвержения моторолы и своего освобождения от его власти ничего о своих вылазках не говорил. За это время он приобрел привычку к молчанию и не расстался с ней после. «Не помню», – говорил он. Только, думаю, врал он, лукавил, всё он, конечно, помнил, потому что каждый раз впадал в шок при упоминании об этих отлучках.

Его долго лечили, и он, естественно, полностью выздоровел, потом почти и не вспоминал даже о своем приезде в Париж‐100. Политикой больше не занимался, противно стало это ему, одно время пытался научиться танцевать психотанцы, но быстро бросил, не выходило у него с психотанцами ничего.

Теперь он замкнут, смотрит исподлобья, с людьми сходится трудно. Иногда говорит что-нибудь невпопад, хотя психических проблем у него совсем нет. Еще любимое присловье появилось у Кублаха – «кабальеро данутсе». Он произносит его как ругательство или молитву, но всегда с чувством.

– Кабальеро данутсе, – говорит он. – Кабальеро данутсе!