И криво, нехорошо ухмыльнулся.

Тут мы сразу поняли все.

Вожаки-мятежники сами устроили эту ложную тревогу. Им надо было сорвать митинг. Они полагали, что в самом начале сорвет его сама толпа, которую перед тем они ловко нашпиговали. Но толпа не сорвала – наоборот, она слушала сосредоточенно, внимательно, серьезно.

И была опасность, что мы, представители военного совета, заговорим, «околдуем» эту толпу, овладеем сначала ее вниманием, а потом, может быть, и расположеньем, сочувствием…

Может быть, в таком состоянии мы сумеем навязать ей, внимающей чутко толпе, свои мысли, свою волю…

– Э, да тут грозная опасность, не зевай!

И главари порешили расшибить то впечатление, которое мы уже успели произвести, они ловко оборвали митинг. Вспугнутая крепость похваталась за оружие, кинулась к пулеметам, приготовилась встретить неведомого врага.

А когда оказалось, что тревога ложная, до того ли тут было, чтобы снова созывать митинг и снова беседовать? Кому была охота… Так и сорвали. А мы сидим в боесовете и скучно, тошнотворно обсуждаем какие-то вовсе второстепенные вопросы. Мы недоумеваем: зачем теперь и кому мы сами тут нужны?

Скоро и это все объяснилось. За столом и вокруг стола народу сидело, стояло – множество. Заседанье боесовета было летучее, наспех сколоченное – проще сказать, подстроенное. Особенно суетливо и нервно вел себя Вуйчич: он то и дело выскакивал и куда-то убегал. Потом минут через пятнадцать пришел вместе с Тегнерядновым, и оба быстро протиснулись прямо к нам.

– А знаете, – обратился Вуйчич, – знаете про то, что красноармейцы требуют разнести все советские учреждения? Они… они приказали нам вас арестовать… От имени всех красноармейцев… да… арестовать…

Было совершенно очевидно, что «все красноармейцы» вовсе тут ни при чем – нас арестовывала кучка негодяев. Но что ж поделать?

Я обратился к Чеусову:

– Это что ж, товарищ Чеусов, значит, и боесовет согласен на наш арест? Это с вашего разрешенья?

– Нет…

Он смутился, явно растерялся:

– Мы ничего не знали… Это… это ничего неизвестно…

– Так вы спросите их, – указали мы Чеусову на Вуйчича и других.

Но Тегнеряднов крикнул:

– Ладно, довольно болтать, иди без разговоров!

И, зайдя сзади, нас кулаками и прикладами стали выталкивать в дверь. Чеусов и другие – ни слова. Вся эта комедия разыграна была с ведома боесовета, и скрыть этого он не сумел.

Вышли… Шли двором. Недоуменно смотрели на нас встречавшиеся красноармейцы – видно было, что об аресте нашем большинство ничего не знает. Но не станешь же к ним теперь обращаться за помощью. Пришли в казематку, протолкнули нас всех в узкую полумрачную каморку. Там сидели уже ранее арестованных человек пятнадцать, все больше политические работники дивизии и партшкольцы. В уголку, в самом конце каморки, встретились пять дружков: Бочаров, Кравчук, Пацынко, Мамелюк и я.

– Плохо дело, ребята…

– Ни к черту не годится…

– Теперь возьмут еще человек пяток – десяток: в штадиве ничего не останется…

– И что только будет тогда…

– Да уж, без удержу…

– А удрать тут некуда?

Такой вели меж собой мы разговор.

Приподнимались по стене, ползали по грязному полу, обшаривали каморку…

– Можно всего ожидать…

– Конечно… от такой шпаны…

– Тш-ш-ш… тут у них, может, шпики сидят…

– Да, потише, ребята, – вишь, кто-то заглядывает в окно…

К решетчатому окну подошли несколько человек красноармейцев и заглянули, но вряд ли что им было видно в казематном полумраке. И с этих пор, как заглянули двое, уже все время подходили новые и тоже заглядывали – один другому, слышно, сообщал:

– Попались главари-то… сидят…

И, позванивая оружием снаружи, приникли к решетке, силились нас рассмотреть, перешучивались, отмачивали словечки, иные слали проклятья, угрожали, обещая недоброе.

Сидим мы, вполголоса поговариваем. О чем тут говорить, в такие минуты? Положенье наше яснее ясного: в лапах у мятежников, в казематке, тронуться некуда, говорить не с кем, просить нечего и не у кого – мы тут совершенно беспомощны. И самое большое, что сможем сделать, – это умереть как следует, если уж к тому ведет дело.

Признаться, мы все ждали худого конца. И как его было не ждать? Если уж так легко сорвали митинг и не возобновили его, если уж так легко взяли нас и посадили, – отчего ж и не кончить нас столь же легко. Мы всецело у них в руках. Мы – да еще десяток в штадиве – единственное им препятствие на пути к становлению своей власти… В чем же дело? Отчего не предположить что нас выведут и расстреляют. Разве сами мы, подняв восстание, где-нибудь в белогвардейском стане и захватив белую головку, не можем вгорячах «послать ее в штаб Духонина»? Конечно, можем. А тут еще такая необузданно дикая толпа. И никаких принципов. Никакого, по существу, руководства. Отчего не предположить? И мы ждали. Сам собою угас, прекратился разговор. Наши соседи тоже притихли – верно, думали о том же, что и мы, того же ждали… В каморке мертвая тишь. Чернел, сгущался полумрак. Я придвинулся к окошку, снял сапоги, протянулся, примостился и, по привычке, вытащил клочок бумаги, вкривь и вкось начал записывать свои мысли в столь необычном состоянии. Я не видел строк, писал наугад. Но хотелось записать именно теперь, в самый этот редкостный момент жизни…

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, – нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, – не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

– Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, – все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

– Фурманов здесь?

– Здесь, – отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

– Выходи…

– Куда?

– Выходи.

– Я босой.

– Все равно – выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

– Ведут кончать… Прощайте, ребята.

– Ну, что ты… это, верно, на допрос… – успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за