Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

– Я не пойду, – вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. – Приведите кого-нибудь из членов боеревкома – с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…

– Ба, Муратов…

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

– Товарищи, мы вас сейчас освободим.

– Как?.. Муратов… Как освободим?

– Так вот, сейчас выпустим…

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

– Каким образом, Муратов? Скажи!

– Потом, потом…

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

– Пожалуйте с нами на заседанье, – нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

– Какое заседанье? О чем нам совещаться?

– А, видите ли, это просто недоразумение… Вы извините, что так с вами вышло… Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот… видите… как только он обсудил – он тотчас же вас и выпустил… Вы извините, это просто недоразумение…

Мы ему ни слова в ответ. Мы еще в те минуты ничего не знали толком, как и почему нас освободили, мы это узнали только позже, у себя, в штадиве.

– Посовещаться надо относительно того, какой теперь власти оставаться в области.

– Отлично…

И мы уселись все за широкий стол. Они всю левую заняли часть, мы – правую, а посередине – «представители комитета партии».

Открылось заседание.

Уж кстати надо сказать и о том, почему нас так скоро освободили. Не все члены боесовета были настроены так буйственно, как Вуйчич, Букин, Караваев, Петров, не все желали и добивались нашего расстрела. Между ними, главарями, не было полного ладу, не существовало единого мнения. И вот, чтобы решить нашу судьбу, они решили созвать представителей от всех тридцати с лишком крепостных рот, опросить их, и что скажут эти представители, то и делать. И, как потом мы узнали, масса красноармейская значительно поколеблена и разволнована была нашим выступлением на митинге, на некоторое время была сагитирована и перестала видеть в нас «злейших врагов», а увидела людей, с которыми может говорить и даже… договориться! Словом, когда собрались эти тридцать – сорок пять представителей от рот, они все голосовали за немедленное наше освобождение («против» или «воздержалось» что-то двое или трое всего), за освобождение и возобновление переговоров… «Активисты» боесовета, – так называли себя те, что были настроены к нам непримиримо и добивались расстрела, – активисты были озадачены, обозлены и раздавлены этим постановлением собравшихся. Так мы и решили, что это именно они, активисты, в ту критическую минуту ворвались в каземат и хотели нас сгоряча расстрелять, пока не успели освободить – а там разбирайся, когда дело будет сделано! И как мы ни стремились узнать, кто же именно ворвался в каморку, – узнать не могли. Поспешность, с которой они подбежали к двери, торопливость, с которой требовали от меня выходить и следовать куда-то за ними, даже… босого, затем их неожиданное, внезапное бегство, когда заслышали шаги Муратова и других с ним, шедших нас освобождать, – все это говорит за правильность общего мнения о предполагавшейся расправе с заключенными.

Но так или иначе – беда пока миновала.

Мы очутились на заседании боесовета.

Вновь и вновь стоит этот роковой вопрос – о власти.

Крепостники говорят:

– Мы вам предлагаем влиться… Теперь только мы настоящая власть… и даже мы приказ об этом издали… Мы вам предлагаем… влить в наш боевой совет ваш военсовет…

– Вы предлагаете нелепость, – заявляем мы им. – Подумайте только, что из этого выйдет: высшей властью считается власть крепости. Затем…

– Нет, не крепости одной, – отражают они удар, – тут и вы будете… Военсовет…

– От этого дело не меняется; вы же предлагаете нам «влиться», а это значит вот что: существует главная власть – это власть крепостная, и есть власть второстепенная – это та самая, что до сих пор была… И эта вторая растворилась в первой… Но ведь эта вторая, «старая»-то власть, – вы понимаете ли и помните ли это, товарищи, – она ведь и есть утвержденная центром…

– А что нам до того? – огрызаются крепостники.

– Как что? Да вы же республику семиреченскую создавать не будете? Так создавать, чтобы она вовсе не связана была с Ташкентом, то есть с центром вообще?

– Конечно, нет…

– Так неужели вы думаете, что центр так-таки совершенно спокойно и отнесется к тому, что здесь свергнута старая, им утвержденная власть, а образовалась новая, ему незнакомая…

– Да мы же будем вместе…

– Э… нет, это не совсем вместе, когда вы предлагаете влиться… И он, Ташкент, знаете, что может нам всем вместе пищик тогда поприжать – пошлет к черту, да и все тут… не признает… а подчиняться не будем – и пристукнет, да…

Этакая логика, видимо, озадачила мятежников. Они не находили, что нам возразить. А мы ловили момент – ловили, но помнили, что зарываться сразу не надо, и пока что были готовы ограничиться на малом.

– Давайте вот так, – предложили мы им. – Военсовет – власть государственная, не так ли? С военсоветом и Ташкент станет говорить, как со своей организацией, – так давайте не его вольем, а в него вольем ваш боесовет: тогда с нами и считаться в центре станут, и в то же время ваш орган фактически будет у власти…

– Зачем же нам вливаться, коли сила за нами… Пусть наоборот…

Но мы скоро их уломали, сбили азарт. И все уж было слажено, договорено, кончались споры, хотели решать так, как мы им предложили.

В эту ответственную минуту посредине стола поднялась, подобно греческой пифии, сухопарая Штекер, партийная представительница.

– Не влиться, а слиться надо на равных правах, по равному числу членов, – вдруг брякнула она неожиданно.

Мятежники уцепились за это спасительное предложение. В самом деле: и у власти они, и центром будут, верно, признаны, и престиж не уронят своего боесовета…

Снова жарко вспыхнули прения. Теперь уже никак уговорить было невозможно. Надо было мириться нам, что будем не «вливать»,