нет выбора. Помнил, как сам выл зверем в людском городе, оставленный матерью с наказом не возвращаться, нужный кому-то не больше, чем в собственном племени, оторванный от всего, к чему привык. Знал, как это, когда за тебя выбирают судьбу. Знал, как судят за то, в чём нет твоей вины. Он не мог утешить, но понимал.

Когда она притихла, он уснул. Когда проснулся, она уже ушла.

Дом ещё спал. Стояло серое, тихое, туманное утро. По многолетней привычке Чёрный Коготок упражнялся на мечах с одним из своих людей. Они разминались, раздетые до пояса — и он, увидев движение на галерее, заметил, что женщина смотрит на него оттуда. Ему был приятен её взгляд.

После дня пути они остановились в городе, в чьём-то доме. Когда всё стихло, только дождь шумел за ставнями и где-то рядом громкие капли ударялись о воду, стекая с тростниковой крыши, женщина пришла к нему опять. В эту ночь она не плакала. С этой поры все ночи они проводили вместе.

В тот вечер, когда Чёрный Коготок подошёл к Шелковинке, чтобы отнять вино, в доме быков и телег случился другой разговор. Его начал Мараму. Он всё смотрел на Марифу и, дождавшись, когда она будет одна, подошёл.

— Мы обменялись, — сказал он и указал рукой на глиняную пчелу на её шее. — Мне сказали потом, что мужчины и женщины в этих землях меняются…

Марифа щёлкнула языком.

— Что, думал, мне так нужен муж, что я пошла на обман? — спросила она, и по голосу не выходило понять, гневалась или скрывала смех. — Ты глупец! Я велела тебе не снимать подвеску. Это была нить от меня к тебе. Я чуяла, что ты в беде — потом нить оборвалась. Ты глупец, если мог думать иное.

— Должно быть, и вправду глупец, — согласился он, опустив голову.

— Мы ещё не говорили с тобой, отчего ты засел в доме забав, когда я послала тебя в Фаникию. Потерял столько времени! Всё вышло бы иначе, если бы ты не медлил.

Мараму согласился и с этим.

— Ладно уж, — сказала Марифа, прищурившись. — Я видела, что нити сойдутся как надо, если их не дёргать. И всё равно я видела слишком мало, и этот узор плёлся во тьме! Вышло не так уж плохо, а?

Мараму кивнул.

— Жаль твоего брата, — сказал он.

— Лучше бы он умер в бою, — помрачнев, сказала Марифа. Взгляд её был теперь обращён к чему-то, что видела она одна. — Йова прервал свою жизнь. Станет негодной глиной, из которой Великий Гончар не будет лепить, пока не кончится прочая, да и найдёт ли он его там, на дне ущелья…

Она щёлкнула языком.

— Что же, он хотя бы не узнал, что это я стояла за Творцами. Уж этого он бы не пережил!

И, рассмеявшись хрипло, Марифа стянула с шеи два шнурка, две подвески в виде пчелы, и, взяв камень у стены, разбила их.

— Теперь мы точно не связаны. Всё, иди к своей женщине! Вон как она смотрит… Ей придётся трудно. Будет скучать по дому. Ничего, вы будете счастливы… Я вижу ваших детей. Иди, чего встал! Мы ещё увидимся, дважды, пока Великий Гончар не призовёт нас к себе. Ещё поговорим.

Вскоре после этого Поно решил, что надо бы примириться с музыкантом, раз уж он так дорог его сестре. На одном из привалов, пока разводили костры, он увязался за мужчинами к реке, повёл своего быка. И музыкант гнал своего, чёрного, с высокими рогами. Поно задумался, с чего бы начать беседу.

— И не стыдно было тебе бросать Нуру в беде? — спросил он, поравнявшись с музыкантом. — Ведь она только чудом спаслась, ей никто не помог! Что ты за мужчина после такого?

Он собирался сказать не это и тут же подумал с досадой, что главным советником станет, пожалуй, нескоро.

— Я служил Доброй Матери, — ответил музыкант. — Дал ей слово. Слово держит, как цепь.

— Так ведь и я ей служил, и ничего меня не держало!

— Ты послужил. Послужил и стал не нужен. Если бы зачем-то понадобился вновь, понял бы, каково это.

— Ха! — воскликнул Поно. — Что-то я не видел её рядом, когда ты крал у нас ножи…

— Я крал у вас ножи, — повторил музыкант задумчиво и как будто с насмешкой.

Поно решил, что о краже, пожалуй, сказал напрасно. Игральные кости, ножи и бусы, и серебро, и медь — всё это принадлежало не им с Фарухом. А серебро и медь они ещё и истратили.

— Ладно, — сказал он поспешно. — А вот тогда, в доме быков и телег, разве ты сидел не один? Она не держала тебя всё время! Или это она велела, чтобы ты мне помог?

Музыкант долго молчал. Уже и быки пришли на берег, и с неба опять начал срываться мелкий дождь, и ветер погнал волну.

— Так что? — спросил Поно, поёжившись.

— Я увидел смерть, — сказал музыкант. — Добрая Мать… она не так добра, как ты можешь думать. Ждала меня в условленном месте. Досадовала на задержку. Это было… неприятно. Я отгонял её песней, сколько мог.

Поно ощутил обиду.

— А, так её не заботила моя жизнь, — сказал он, отвернувшись, и поглядел на другой берег. Там, за тонкой завесой дождя, ветер клонил молодые деревья.

— Ведь она не человек, никогда не была человеком. Она — сила, и от тех, кто ей служил, тоже требовала силы. Ты присягнул ей не ради спасения жизни. Значит, о собственной жизни должен был заботиться сам.

— А ты почему мне помог?

— Ради Нуру. Оттого, что ты её брат, и оттого, что ты был свободен и мог ей помочь. Ещё потому, что эти двое шли за мной. Если бы я сразу нашёл в себе смелость, я покончил бы с ними давно. Они не причинили бы вам зла.

Дождь усилился, зашумел, потемнела речная вода, и шкуры быков потемнели. Поно теперь пожалел, что не взял накидку.

— Я думал, закончу дело, и она отпустит меня, — сказал музыкант. — Спешил. По-другому освободиться не мог. На пути Нуру я тоже видел смерть, но не знал, где она, не мог понять. Если бы знал, я бы тебя направил.

— Ладно, — сказал Поно. — Что ж, я благодарен, что ты мне помог.

— И я благодарен тебе. Там, во дворе, ты меня предупредил…

— Ох, да тебя бы и так не застали врасплох! Покажешь, как ты увернулся? Как тень, будто растаял и уже в двух шагах!

— Покажу, — пообещал музыкант. — Позже. Не здесь.

— А нож бросать