— Зачем тебе? Глупая забава.

— Глупая? Ты мне так жизнь спас. Научи!.. А как ты встретил Добрую Мать? Она сама к тебе пришла, или ты позвал?

Музыкант улыбнулся.

Дольше всего они задержались в Марадже.

Городской глава был тревожен с того самого дня, как к нему прибыл Далиль, главный над писцами в Доме Песка и Золота и один из самых верных людей Бахари. Это он по приказу Бахари достал бычью кровь и пролил у случайной двери в доме быков и телег — и видел то, что явилось на запах крови.

Он прибыл, и взволновал городского главу вестями, что юные боги — вовсе не боги, и велел подготовить воинов, тайно, и ждать, и перебить кочевников, когда те явятся в Мараджу. И Ниока, городской глава — немолодой уже, согнутый заботами человек, — вынужден был согласиться, проклиная такие вести. Ему вовсе не хотелось битвы в своём городе, и он боялся, что с богами всё-таки вышла ошибка, а ошибок боги не прощают.

Ниока делал всё, что требовал от него Бахари. Тот в обмен закрывал глаза на рабов, что отправлялись из Мараджи к берегу Соли. Ниока собирался уйти на покой, он надеялся, что успеет сделать это прежде, чем в Сайриланге сменится власть — а там пусть кто-то другой помогает Бахари с его опасными замыслами. Но он не успел, и теперь оставалось ждать — и ждать пришлось слишком долго. Ниока утратил сон. С Бахари что-то стряслось, но что, он не знал.

Бродя без сна по дому, глядя на тёмный двор с галереи, Ниока слушал дождь, и следил, как ходят с огнём его стражи, и гадал, не убраться ли ему отсюда, да вот хоть на берег Соли, и пусть с остальным разбирается кто-то другой.

Потом гонец, взволнованный и уставший, возвестил о том, что Светлоликий Фарух скоро прибудет сюда. Ниока не знал, что и думать. Он полагал, Фарух теперь мёртв. Он даже надеялся на это до того самого дня, как наместник приехал, живее всех живых, а с ним кочевники, и их женщины, и чужаки с других берегов.

Состоялась беседа не из приятных. Светлоликий, как оказалось, знал о сговоре и о рабах. Он всё говорил, обвиняя, а Ниока жалел, что ему не позволили склониться. Он чувствовал, что не выдержат или его старые ноги, или его старое сердце. Он не смел утереть пот.

Но всё-таки его пощадили — может быть, оттого, что он был уже слишком стар. Отпустили доживать свои годы, отослали к границе с Ломаным берегом, только велели не болтать о богах. Далилю, человеку Бахари, повезло меньше: он был казнён за предательство.

Было раннее утро. Далиля вывели в мокрый двор, и там, стоя перед наместником, он выслушал приговор. Напрасно пытался он, вывернувшись из рук стражей, упасть на колени, напрасно молил о пощаде и клялся в верности. Лишь одну милость оказал ему Светлоликий: даровал быструю смерть и позволил, чтобы тело отдали родным для погребения, а не сожгли.

Обвинённым в измене ломали кости и зарывали в землю по шею. В жаркую пору — в песках, в пору дождей — там, где они могли захлебнуться, но не слишком скоро. Светлоликий Фарух приказал, и всё решилось мечом, тут же, во дворе городского главы, откуда сам хозяин выехал лишь незадолго до того. Голос Светлоликого был твёрд, и решение он принял, не колеблясь. Не зная, никто и не смог бы предположить, как трудно ему далось это решение — может, и вовсе бы не далось, если бы Чёрный Коготок и Марифа не настояли на том.

Днём наместник отправился к матери Радхи. Перед тем, как уехать, Ниока сказал, где её найти. Светлоликий говорил с нею сам, говорил долго, а после вывел из дома, утешая, и велел работникам собрать её вещи. Эта женщина, сказал он, отныне будет жить в его доме, под его защитой.

Вечером этого долгого дня Фарух потребовал вина и позвал в свои покои не девушек, а одного только Поно.

— Я ещё не был наместником по-настоящему, — сказал он после первого кубка. — Выносил приговоры, но тяжесть решений лежала не на мне. Ещё никогда я не слал на смерть человека, которого знал с рождения. Никогда я не думал, что столь близкие люди могут не быть мне верны.

Три медных жаровни освещали и согревали комнату. Поно и Фарух устроились на ковре, на подушках, и здесь же стояло блюдо с жёлтыми плодами и ягодами. Прямо на блюде, объевшись, уснул пакари.

— Он первый, но ведь будут и другие. Он назвал имена, ты слышал… Я понимаю, их нельзя прощать. Долгие годы они готовились к тому, чтобы убить меня — как можно оставить таких людей рядом? Но ты бы смог принять такое решение и не страдать — скажем, осудить на смерть собственных братьев? У меня ведь теперь достаточно воли, одно твоё слово…

Поно задумался, а потом замотал головой.

— Не могу, — сказал он, хмурясь. — Я зол на них, я их никогда не прощу, но так — нет, не смогу.

— А я должен! — воскликнул Фарух, роняя лицо в ладони. — И с этого я должен начать! Прежде я принимал так мало решений, а эти вдобавок так тяжелы…

Вино опять наполнило кубки. Светлое, сладкое, оно не было похоже на то, которое Поно когда-то пробовал в доме забав, ещё когда отец был жив, и на другое, каким его для смеха поили братья. Это пилось легко и не застревало в горле.

— Что мне делать с их семьями? — спросил Фарух. — Чёрный Коготок сказал, нужно убить всех мужчин, достаточно взрослых, кто мог знать о сговоре. Сыновей, младших братьев… Что мне делать?

— Я не знаю, — ответил Поно. — Ведь я ещё не советник, и не знаю, хватит ли мне хоть однажды мудрости, чтобы дать на это ответ! Отошли их подальше, запрети им бывать в Сердце Земель. Пусть живут под надзором.

Фарух застонал и растёр лицо ладонями.

— Пусть им хватит мудрости убраться из Фаникии, когда гонцы возвестят о моём прибытии!

Они пили дальше. Скоро печаль отступила — не слишком, впрочем, далеко. Может быть, не дальше теней за окном, чтобы к утру вернуться снова.

— Стану наместником-музыкантом! — рассмеялся Фарух, падая на подушки, и замер, раскинув руки. — Буду стремиться к тому, чтобы грустные песни исчезли…

Ночь кончилась вместе со вторым кувшином вина. Ушло веселье.

Чёрный Коготок протащил их через двор, где дождь ещё не отмыл пролитую кровь — мимо