суде, хотя бы письменное. А весной 1986, когда суд подступал, – пришлось срочно изготовлять такое свидетельство, и опять же Э. Б. Вильямсу, в Штатах. Ах этот Сайкс! Да что же мне всё такие попадаются!..

А что с судом Ленчевского в июне 1983? Флегон извернулся, не явился – и с опозданием узнал Ленчевский (вымотка нервов, ведь как он готовился), в чём именно состояло перед тем декабрьское решение мастера: пока Флегон пересоставляет первоначальный иск – весь судебный ход останавливается без ограничения сроков! – хоть десять лет, раз истец не готов к суду! – таков у английского суда неизменный перевес симпатий в пользу истца. Но за это время я пригласил Ленчевского сходить к нескольким юристам, и те убедили его: ходатайствовать об аннулировании флегонского иска за отсутствием состава обвинения. И потом было решение суда: аннулировать. И снова был протест от Флегона. И постановили: восстановить действие иска! Судебный марафон потянулся ещё на новые годы.

Прилетели мы в Лондон (Темплтоновский фонд перенёс на сверхскоростном «Конкорде») незамеченными, но фамилия Солженицын на первых газетных страницах того дня была, – на этот раз не моя, а 12-летнего Ермолая. Перед самым нашим отъездом из дому он успел отличиться в собственной школе: их посетила дутая советская делегация (замглавред «Известий»), а Ермолай, уже втравленный в политику, задал им супротивный вопрос насчёт разоружения, да на отличном русском, какого они здесь не ждали. И сразу это подхватили американские корреспонденты, для них забава[362], – и даже вот в Англию перекинулось. Выпирает из Ермолая политическая страсть, тоже в меня? Ещё не знает, бедный, что это за трёпка, и сколько надо сил, и высшего сознания, и внутреннего устояния.

По срокам вручения премии пришлось нам приехать в Лондон как раз под православную Пасху. Из кругов Темплтоновского фонда Зарубежная церковь знала, что на заутреню мы придём в их собор. Уже днём передавали мне, и теперь у входа встретил послушник, зовя не стоять в храме, как все, а скрыться на клирос, за большую икону. Я отклонил, мы с Алей стали где все. Прошло несколько минут, снова послушник: епископ Константин приглашает меня в алтарь. Я спокойно отклонил: хочу – где все. Аля уже сильно нервничает: несмотря на всю интеллигентность, она перед священниками – трепетно преклонная, как простонародная баба. И вот стали собираться на крестный ход – опять за мной: епископ просит меня пойти в крестном ходу с иконой. Я и не колебнулся: я пришёл молиться среди всех, и не обращайте на меня внимания. Но Аля – почти в отчаянии, напряжённо шептала: «Я тебя прошу! я тебя прошу!» Отказала и мне трезвость, я уступил. (Простодушно подумал: а ведь никогда в жизни не ходил в крестном ходе.) Пошёл в алтарь, дали мне с престола икону сошествия во ад и поставили в крестный ход – сразу за епископом. А только этого было ему и нужно: тут же появился заготовленный фотограф со вспышкой, и, пока мы ступали между наставленными автомобилями (весь-то и ход, вокруг храма и ступу нет), он меня щёлкнул два десятка раз. И в этом положении – не отмахнёшься. (И с тоской я подумал, какова Зарубежная церковь, где ж её святорусская простота: второй раз меня прихватывают фотографы при храмовой службе, и каждый раз – в Зарубежной. В Американской православной церкви в Монреале я всю Страстную неделю простоял, и они не соблазнились.) Всё. На другой день на первой странице «Таймс», на главном месте: я с туповатым видом и икона с полотенцем в руках, – в такой форме огласился мой приезд в Лондон. Для современной Европы – почти карикатура, и ликование левых.

Жаль. Это не только срывало строгую взвешенность послезавтрашней речи в Гилдхолле – но вредило как раз тому особенному соотношению, которое мне до сих пор так естественно удавалось: сцепление веры христианина с тоном, приемлемым для современности, никогда не перебор, – тот верный, естественный звук, которым только и допустимо не-священнику призвать, повлечь потерявшееся общество к вере.

Весь пасхальный день мы с Алей плотно прозанимались, готовясь к намеченным в Лондоне деловым встречам. Они нарастали так внезапно, как будто меня в Лондоне только и ждали.

Ещё ж моя вечная судьба – обсуждать поправки и поправки к переводу моих текстов, в этот раз – предстоящей речи. Всю речь ещё в Штатах тщательно перевёл А. Климов, через океан советовался с М. Николсоном; уже и я проверял дома и просил его там-сям об изменениях. Теперь – Лоуренс Келли, сын бывшего британского посла в СССР (и автор книги о Лермонтове), светловолосый, очень живой лицом, не по-английски открытый, ему предстояло читать перевод речи на главной церемонии, и с ним седой изящный Джон Трейн – представили мне новый реестр поправок. (Тут играли роль и американо-английские различия в выражениях.) И приходилось вникать и порой давать согласие уже без ведома переводчика – и срочно это шло на перепечатку. Забытое счастье молодости: писать по-русски и ни о каких переводах не думать.

Ещё я должен был с Келли проверить разметку – где ставить паузы, чтоб он не переводил ни больше ни меньше, чем я произнёс, иногда и по синтагмам, – такой метод я считаю наилучшим для восприятия переводимой речи, от неё выигрывает и русское звучание. И затем – такая же работа с Трейном по короткому ответному слову принцу Филиппу, но затруднённая тем, что Трейн не знает ни слова по-русски.

Вечером в Светлый понедельник в программе стоял «приём в палате лордов», мы с Алей прочли с большим удивлением. Оказалось – совсем не лорды, а только лордское помещение, вестибюль, арендованный сэром Темплтоном для своей многочисленной родни и друзей, съехавшихся с разных концов света: премия вручалась только 11-й раз, и процедура сохраняла характер семейности. Был это, по обычаю, невыносимо пустой приём: стояние с бокалом в левой руке, а правой – рукопожатия, представления, представления, тут же и забывание. (И – куда? куда занесла нас эта нежданная поездка в Англию?..) – Пользуясь близостью, нас с Алей сводили в зрительскую ложу и самой палаты. Ещё не кончилось вечернее заседание, на котором присутствовало, не совру, – 10 лордов, остальной зал пуст (наверное, не пленум, а комиссия), и в пустой глухоте большого зала докладчик важно разбирал вопрос о ловле красной рыбы.

Хорошо, что весь приём длился всего полтора часа. А оттуда сразу мы поехали на ужин к архиепископу Кентерберийскому Рамси.

Архиепископ живёт в полузамке, выдержанный английский стиль и двора, и здания, и внутренних помещений – и в духе том же всё убранство. Гостеприимство, приятный ужин не охоложен чопорностью ни изготовления, ни подачи. Архиепископ ко мне чрезвычайно ласков – и я спешу просить его публичного заступничества за арестованного Ходоровича. Обещает.