15 июля 1972 года, в 15:32 был взорван первый из домов многоэтажного жилого комплекса Прюитт-Игоу в Сент-Луисе, штат Миссури. Этот комплекс, творение архитектора Минору Ямасаки, созданный в лучших традициях «машины современного жилья» Ле Корбюзье, когда-то прославленный и получавший награды, теперь превратился в трущобы, место обитания бедняков, которым не хватало средств на жилье поприличнее. Этот момент, говорит историк архитектуры Чарльз Дженкс, стал символическим концом модернизма и знаменовал собой переход в эру постмодерна. Он объявил о конце абстрактных, теоретических, доктринальных идеалов – в данном случае в архитектуре – и о вторжении постмодернизма во все или почти все сферы жизни.

В литературе, кино, живописи, философии, как и в архитектуре, вышли на сцену новая этика и новая эстетика. Как сформулировал историк культуры Дэвид Харви, самое удивительное в постмодернизме – то, что он вполне принимает эфемерность, фрагментарность, разорванность и хаос современной жизни. Универсальные и вечные истины, «если они и существуют, невозможно постичь и сформулировать». Все «мета-нарративы», которыми мы пытались объяснить ход истории – марксизм, фрейдизм, христианство, да и само секуляризирующее влияние модернизма, – теперь отвергаются. Хотя постмодернизм – чисто западное явление, сам западный образ жизни он также подвергает критике за его многовековое пренебрежение к «другим». Теперь важны иные миры и неисчерпаемость нашего собственного мира – не утопия, а гетеротопия.

Мы не можем более удовлетвориться единой картиной мира «или представлять себе мир как нечто целое и связное, а не как разрозненные осколки». Об «отчуждении» индивида говорить больше не приходится – ведь это понятие предполагает единый центр, от которого можно «отчуждаться».[833] Отчуждение заменяется фрагментацией.

Фредрик Джеймсон полагал, что именно такая культура логически неизбежна для позднего капитализма: постмодернистский плюрализм подпитывает маниакальную жажду земных удовольствий (все более разнообразных и все более доступных), потребление в этом мире заменяет собой утешение и спасение в другом.

Это верно; однако это не все. Уже Карл Маркс и Фридрих Энгельс мрачно предсказывали «вечную неопределенность и вечное возбуждение» позднего капитализма, питаемое техническим прогрессом, в котором «страсть к новизне так сильна, что “новые моды и идеи устаревают прежде, чем люди успевают к ним привыкнуть”». Бесконечный потребительский карнавал, где информация, «факты» превращаются в такой же объект потребления, как вещи, где полу-истина, полу-ложь рекламы задает циничный стандарт для общественного дискурса, где факты и события в новостях мелькают так быстро, что никто не успевает сложить из них единую картину… В таких условиях особую привлекательность приобретают готовые системы верований и убеждений.

Эти готовые системы – не обязательно традиционные религии: скорее, это то, что Филиппа Берри, перефразируя Жака Деррида, называет «верой в таинственную нечеловеческую силу, расплывчато именуемую “духом”». Отчасти они вырастают из рефлексии над цифровым миром, открывшимся нам в информатике, где «биты» информации кодируются последовательностями двух цифр – 1 и 0. Постмодернизм противостоит этой двоичной системе, заявляя, что все противопоставления – в политике (левое-правое), в философии (разум – чувство), в истории (классицизм – романтизм), в литературе и искусстве (нарратив – дискурс), в науке (прогресс – регресс) и в повседневной жизни – представляют собой чрезмерные упрощения и ведут в тупик.[834]

В религии все оказалось чуть более сложно. На одном уровне попало под атаку противопоставление веры и сомнения, на другом внимание сосредоточилось на понятии «другой», впервые введенном Карлом Бартом (см. главу 16). Исследуются новые типы духовности, называемые пострелигиозными, постскептическими или постдуалистическими (а все вместе – квазирелигиозными). Как правило, они основываются на дохристианских или нехристианских источниках; как писал в «Дейли Телеграф» Клиффорд Лонгли, «люди уходят от «религии» как института, с совместным богопочитанием и систематизированными верованиями, к самодельной «духовности», вне всяких формальных структур, основанной на личных переживаниях, не имеющей своего учения и не притязающей на философскую последовательность».[835] Опросы общественного мнения показывают, что каждый четвертый американец верит в астрологию и каждый пятый – в реинкарнацию; в Великобритании, как мы уже видели, в НЛО верит больше людей, чем в бога. Сюда же укладывается и «нью-эйдж», сочетание духовного потребительства с готовностью верить во что угодно.

Все эти явления, говорит Берри, отличаются «лоскутностью»: они словно собраны из случайных клочков и обрывков того, что попадается людям на пути – и потому и похожи, и непохожи на традиционные религии; по-прежнему не вполне понятно, следует ли называть их квазирелигиозными или пострелигиозными. Дэвид Баррет в своем 544-страничном исследовании «Новые верующие», обзоре шестидесяти девяти современных религий, культов и сект, обнаружил, что среди них немало движений, «подделывающихся под христианство». Однако большинство постмодернистских культов представляют собой нью-эйджерские движения: приверженцы их заявляют, что предшествующая эпоха отличалась преимущественно мужскими характеристиками, «ведущими к агрессии и одержимости властью». «Идея нью-эйдж основана на равновесии мужского и женского начала».

Нью-эйдж описывается как «шведский стол» духовных замен христианству. Сам термин «нью-эйдж» («новая эра») – астрологический, происходящий из веры в то, что где-то в 1970-х годах мы вышли из астрологической эры Рыб и вступили в эру Водолея. Эра Рыб началась с началом христианства и включила в себя Ренессанс, Реформацию и развитие гуманизма. Это был век власти и авторитета, в котором мировоззрение человека контролировалось иудео-христианством. Век Водолея, который, как предполагается, начался приблизительно на рубеже второго и третьего тысячелетий, должен явить нам новую духовность, ведущую к «расширению сознания», к целостности человека. Все разнообразные учения нью-эйдж сходятся в одном: личного бога не существует. Свою задачу они видят в том, чтобы заполнить духовный вакуум постхристианства.[836]

Хотя в последние десятилетия ХХ века постмодернизм сделался ведущим интеллектуальным течением, выпестованная им лоскутная этика оказалась идеальной питательной средой для фигур, идущих против течения – предлагающих ту ясность и связность, от которой постмодернизм бежит. По-видимому, одна из наиболее разработанных и систематизированных светских этик этого периода принадлежит Аласдэру Макинтайру.