Здесь мы видим начало этики, связь и взаимодействие между человеком и природой, исходящие из веры, что при отделении от природного мира мы что-то потеряли – «потеря опыта, потеря чувствительности, потеря единства, и прежде всего – потеря гармонии, существовавшей когда-то между до-цивилизованным человеком и его средой». Помогая этому расстоянию между человеком и природой расти, говорит Рожак, наука оставляет нас «двухмерными». Кроме того, по его мнению, совместная забота об окружающей среде имеет наилучшие шансы объединить нас самих – и как народ, соединенный общей заботой, и как личности, каждая из которых играет свою роль в защите окружающей среды и в результате обретает чувство целостности.

Следующим шагом стала Гея. Теория Геи принадлежит британскому ученому Джеймсу Лавлоку и американскому микробиологу Линн Маргулис. Эта теория гласит, что все виды планетарной биомассы действуют в симбиозе друг с другом, повышая общий жизненный потенциал планеты. Земля остается комфортабельным местом для жизни на протяжении 3,5 миллиардов лет, несмотря на то, как пишет Лавлок, что температура Солнца за это время повысилась на 25 процентов. Живые организмы каким-то образом сохраняют Землю «пригодной для жизни». Важность этой теории в том, что она отодвигает естественный отбор – основной принцип у Дарвина – на второй план в сравнении с объединением всех живых организмов в символическую глобальную сеть. «Основной единицей эволюционного выживания становится биомасса в целом, которая может выбирать виды для повышения жизнеспособности планеты».[819]

О том, что такое Гея – только метафора или нечто большее – идут споры. Сам Лавлок не считает Гею «разумной», однако, по его словам, «радуется» тому, что его теория стала не только научным, но и духовным учением.[820] Недавние исследования, однако, ставят под сомнение сам этот феномен.

Считаем ли мы Гею метафорой или чем-то большим, основная мысль Рожака – в том, что упорядоченная сложность, примеры которой мы встречаем и в Гее, и в теории хаоса, и в повсеместных математических последовательностях, по сути представляет собой новую форму деизма, что мы стали свидетелями рождения научной эстетики, ощущения полноты жизни, настолько близкого к духовному опыту, насколько это сейчас для нас возможно. Рожак предполагает, что «в основе сознания лежит экологическое бессознательное»; иначе говоря, что цель жизни – «пробуждать ощущение равных и взаимных отношений с окружающей средой». Отчасти это напоминает нам просьбу Хайдеггера заботиться о планете (см. главу 11).

Смысл, предлагаемый эволюционной наукой, подвергает всесторонней критике Мэри Мидгли, бывший старший преподаватель философии в Университете Ньюкасла. Мишенью ее критики стала эволюция как религия и наука как спасение.

В своей книге «Эволюция как религия» она пишет, что марксизм и теория эволюции стали двумя величайшими светскими религиями наших дней. Обе они демонстрируют несколько черт, напоминающих нам о религиозной вере: это широковещательные идеологии с амбициозными системами мысли, призванными формулировать, защищать и оправдывать их идеи; обе они направлены на духовное окормление и спасение человеческого рода.[821] Обе они поднимают – и пытаются решить – вопрос о цели человека. Для этого, продолжает Мидгли, они, как и традиционные религии, создают чувство «присутствия человека в чем-то большем, чем он сам», – в «огромном целом, чьи величественные цели настолько превосходят личные цели отдельного человека, что пожертвовать собой ради них представляется вполне естественным». И марксизм, и теория эволюции, добавляет она, предлагают нам определенный набор ожиданий от будущего.

Основная мишень ее критики – теория эволюции. Не странно ли, говорит она: хотя множество людей считают одной из важнейших целей науки избавление от религии – многие черты теории эволюции ясно свидетельствуют о том, что религией является она сама!

Подобно религии, теория эволюции любит делать пророчества, в особенности о том, что человечество «стоит на эскалаторе, едущем вверх», так что люди будущего непременно станут умнее, талантливее, вообще во всех смыслах совершеннее нас. Длинный ряд ссылок на труды психолога Б. Ф. Скиннера, биологов Жака Моно, Ричарда Докинза, Фрэнсиса Крика, Джеймса Лавлока, Линн Маргулис и Э. О. Уилсона, а также на физика-теоретика Стивена Вайнберга, показывает, что средством спасения человечества в этой религии становится генная инженерия; поистине удивительно, замечает Мидгли, что «с такими зияющими пробелами в понимании человеческой природы мы, однако, готовы ее исправлять». (Особенно подчеркивает она «скудость» описаний человека в общественных науках – в сравнении даже с художественной литературой.) Она ссылается на такие книги, как сочинение философа Джонатана Гловера «Какими мы будем?», в которых, по ее словам, ДНК предстает «чем-то вроде кинопленки».

В каком направлении нам двигаться? – и достаточно ли мы об этом знаем? Человеческая природа, говорит Мидгли, не машина, которую можно сконструировать по определенному образцу. Она замечает, что Скиннер мечтает о такой технике человеческого поведения, которая освободит нас, сделает счастливыми, придаст нам больше достоинства, однако сам добавляет, что ничего даже отдаленно похожего ни физика, ни даже биология предложить нам не могут.

Такие авторы, как Фрэнсис Крик, говорит она, постоянно предсказывают – «да что там, требуют» – от человечества прогресса. Однако это не научный подход: наука для этого никаких оснований не дает. Вера ученых, как называет ее Мидгли, располагается «тремя концентрическими кругами: это призвание науки – человечество – и эволюция или жизнь в целом. Направление всех трех одно и то же. Эволюцию они называют “великим предприятием вселенной, ради которого мы рождены”». Такой «религии» недостает благоговения, почтения, доброты, но она все же сохраняет «некое ощущение огромности и величия… порождает в своих последователях сильные чувства и требует активной проповеди».[822]

Мидгли отмечает, что применение к слову «ген» эпитета «эгоистичный» звучит необычно. Необычно и не слишком приятно: назвать кого-то «эгоистом» – это ведь, в сущности, оскорбление. Однако новый эгоизм, новый «эгоцентрический подход к эволюции», особенно в социобиологическом и социал-дарвинистическом контексте, предлагает якобы биологические обоснования для грубого индивидуализма, «идущего наперерез всем известным правилам и опыту нашей цивилизации». В книге «Одинокое Я: Дарвин и эгоистичный ген» она отмечает: нелепо говорить, что всеми нашими действиями руководят лишь эгоистические интересы – будь так, не могло бы возникнуть само понятие «эгоизм».