полезен быть не могу, то нет смысла их тревожить, волновать и расстраивать. Если Федька нашел возможным сказать, что он ничем не обязан своим родителям за время учебы в техникуме, то Леонид имеет все основания сказать, что он вообще ничем не обязан своему отцу или что у него нет отца. Как это ни тяжело для меня, но я принял бы это от него как должное.

Итак, семья у меня такова, что если бы Ольга пришла к убеждению, что ей лучше будет без меня и сказала мне об этом, то я с легким сердцем принял бы это. Я предпочел бы жить один и не потому, что это убавило бы мне забот или что я стал бы жить с меньшей нуждой, а просто мне не по себе от этой какой-то искусственной, фальшивой семейной жизни.

Когда я был еще парнем, я часто завидовал таким семьям, где дети с отцом держатся свободно и просто, как с товарищем, шутят, смеются и переругиваются. Я восхищался таким отцом, который умел так поставить себя с детьми. Была такая семья на Березове. Глава ее был Микола Гришкин, человек пожилой, у него было два сына, 17 и 20 лет, и брат немного старше его старшего сына. Сыновей звали Митька и Олешка, брата — Димка (Владимир). Придешь, бывало, к ним посидеть, а они все сидят вокруг стола и дуются в карты. Во время игры ведут разговор, как товарищи: «Миковка, тибе тасовать», — говорит Димка брату; «Олешка, ты не с той сходил», — говорит отец сыну; «Тятька, тибе ходить», — подсказывает Митька отцу. Так же они держали себя по отношению друг к другу и в повседневной жизни, в рабочие дни. Конечно, я восхищался не тем, что они играли в карты — картежной игры я вообще не любил. Завидовал, что природа наделила их такими характерами. Но как бы сильно я не хотел быть таким, переделать себя не мог. У меня всегда был скверный характер, а теперь и окончательно испортился.

На днях Ольга, придя из города, сказала: «Ой, Иван, я сейчас долго стояла у магазина и смотрела на коробку с печеньем. Девочка на коробке точно как наша Линушка». Последние слова она выговорила с трудом, лицо ее перекосилось, и слезы горохом покатились из глаз. Она ткнулась на кровать в подушку и судорожно дергалась от рыданий. Я уговаривал ее, что не нужно расстраивать себя воспоминаниями, все равно, мол, ее уж не вернешь, но у меня и у самого навернулись слезы и душили спазмы: я живо вспомнил нашу милую девочку с ее умными глазами и белокурой головкой.

Когда Ольга поуспокоилась, я сказал: «Ну, что ж, если девочка на коробке так похожа, так сходи, купи, уж не разоримся семью-то рублями» (у нас не осталось фотографии Линочки). Ольга взяла деньги и пошла, но вскоре вернулась ни с чем. Мы, говорит, не поняли давеча с продавщицей друг друга. В коробке-то не печенье, а мармелад, и стоит она 23 рубля 90 копеек. Так и не пришлось купить коробку с девочкой, похожей на нашу Линочку. Что ж, может, это и к лучшему, а то Ольга стала бы часто расстраиваться и реветь. Да и мне пришлось бы не раз поплакать: то ли от старости, то ли от склероза сердца с той поры, как померла Линочка, я часто стал истекать слезами. Расстраиваюсь всякий раз, когда вижу ребенка в возрасте Линочки. Больно бывает от мысли, что, быть может, при других условиях, в другой обстановке она была бы жива и росла жизнерадостной и здоровенькой. И, кто знает, может быть, прожила бы долгую жизнь, стала бы незаурядным человеком.

Но все же, сохранить ее было бы трудно и в последующее время. Мы при всем нашем желании не могли бы иногда ей и стакана молока купить, а без молока едва ли бы она выжила. Какая, однако, суровая действительность…

Послесловие

Итак, я описал, как умел, то, что я пережил, то, что видел, и то, как я мыслил. Для чего я писал? Конечно, я не мню себя писателем. Хотя еще в ту пору, когда я был подростком и только начинал читать, я нередко думал: что если бы мне уметь так писать книги! В те юные годы, когда мечтается так хорошо, я в своих мечтах никогда не представлял себя богатым, не завидовал богатству, но часто подумывал о том, что хорошо бы стать писателем. Но я не стал им, не стал даже и просто прилично грамотным человеком.

Но и при той грамотности, какой я владею, я все же решил изложить на бумаге свои воспоминания. Писал я, во-первых, потому, что мне доставляло удовольствие уходить в воспоминания о пережитом, а во-вторых, это было некоторым занятием.

Кого же я имею в виду читателем своих записок? Сына Леонида, а, может быть, и будущих внучат. Я вот часто думаю, что если бы мой отец, а еще лучше дед или прадед, хоть как-нибудь сумели записать жизнь в их время хотя бы только одной своей деревни, я с великим удовольствием и интересом прочитал бы их записи, историю узко родного края. Мои же записки независимо от степени их грамотности должны быть интересны моим внукам (будущим, конечно, теперь их еще нет) уже потому, что они относятся к периоду величайших событий. Конечно, об этих событиях они прочитают в хороших книгах, они будут изучать историю этих событий по учебникам, но они не найдут там, какой же жизнью жила в этот период та глушь, где жил их дедушка, и как он, дедушка, жил. В моих же записях они все это найдут.

Жить они будут тогда той светлой жизнью, о которой я всю жизнь мечтал и за которую человечество моих дней ожесточенно борется, принося бесчисленные жертвы. Они, живя в избытке и довольстве (это, несомненно, так будет), из моих записей увидят, что нам нередко приходилось с трудом добывать свой хлеб насущный, а иногда с трудом спасаться от голодной смерти. Они увидят, что в детстве их дедушка веровал в какое-то