в котором закрепляется дар Архиву критической теории, подписано 23 июня 1990 года. «Все это произошло без особых церемоний, – поясняет Пегги Камюф. – Но университет должен был предложить в помощь Деррида юриста, чтобы составить более строгий документ: это позволило бы избежать некоторых проблем. С самого начала было ясно, что у Ирвайна не будет никаких прав на публикацию переданных ему материалов. Исследователи могли совершенно свободно изучать архивы, но фотокопии и цитаты отдельных отрывков должны были пройти личное одобрение Деррида. Он не захотел передавать свою переписку в Ирвайн потому, что между европейским и американским правом есть различие: в США адресат является единственным владельцем полученного письма, из-за чего у него могли возникнуть трудности с письмами людей, которые ему писали»[1208].

Из-за огромного количества рукописей и документов самого разного толка, хранимых Деррида, работа по сортировке и копированию оказалась весьма трудоемкой. Томас Дютуа, который был одним из первых студентов Деррида в Ирвайне, женился на француженке и жил в Германии. Когда он узнал о передаче архивов в Ирвайн, он тут же предложил свои услуги. В период с 1991 по 1998 год он будет подолгу гостить в Рис-Оранжис, разбирая бумаги и делая ксерокопии. Большинство архивов тщательно разобрано – курсы отдельно, рукописи и корректуры отсортированы по книгам и т. д., но нужно разгрести ящики и папки, чтобы составить полный каталог. «С самого начала мы условились, что у Жака Деррида останется копия любого документа, который может оказаться ему полезным, – вспоминает Том Дютуа. – Поэтому я делал огромное количество ксерокопий, но не все, например я не копировал верстки. Пока я работал, Деррида часто бывал дома, но следил за моей работой в полглаза. Когда мы начинали, он сказал, что я могу его, когда захочу, прерывать, чтобы навести справки: „Всякая пауза является обещанием нового начала“. Но когда я спрашивал его о том или ином документе, он быстро терял терпение. Порой он говорил: „Это меня убивает“, поскольку бумаги заставляли его возвращаться в прошлое… У меня был ключ от дома, я мог приходить когда угодно, открывать любые ящики. Я быстро научился расшифровывать его почерк, полностью разобрался во всех датах. В течение нескольких лет я был лучшим знатоком его архивов… Когда за документами раз в год, в сентябре, приезжал грузовик, Деррида всегда расстраивался: „Ладно… Я уже принял решение. Не буду возвращаться к тому, что уже сказал“. Когда он давал согласие на этот дар, он на самом деле не осознавал, что делает. Судя по всему, иногда он жалел о принятом решении. Но однажды в машине, когда мы ехали по новой дороге между Ирвайном и Лагуна-Бич, мы залюбовались закатом, и он сказал мне: „В конце концов, не так уж и плохо, что мои бумаги оказались в итоге здесь“»[1209].

Начиная с 1992 года главным местом преподавания Деррида становится Восточное побережье. Корпуса Нью-Йоркского университета (NYU) расположены на Вашингтон-сквер, в самом центре Гринвич-Виллидж. С того самого момента, когда Деррида в 1956 году впервые попал в этот город, ослепивший его, он испытывает к нему настоящую страсть, а поездки, которые он совершает каждую осень, связаны для него с рядом ритуалов.

Теперь я каждый год приземляюсь днем в субботу в аэропорту Кеннеди. Сладость вечного возвращения в моей душе уподобляется блаженному экстазу, мирному излиянию, первому воскресному утру в Центральном парке. И тогда едва ли не вслух я говорю со всеми поэтами на аллее поэтов, двоюродными братьями моих друзей, птиц из Лагуна-Бич. Этот момент, неизбежный и ожидавшийся целый год, должен уже хранить в себе черты возвращения…

Еще один момент осенней эйфории, часто накануне возвращения: прогулка по Бруклинским высотам. В промежутке же я прохожусь по следам всех моих миграций, от Баттери-парка до Колумбии, от одного конца Манхэттена до другого. Я его обожаю, вот как надо сказать, особенно downtown (Грамерси Парк, Юнион-сквер, Вашингтон-сквер, Сохо, Саут-Стрит-Сипорт), и знаю его, знаю лучше, я хочу сказать, не так, как Париж, перед «кем» я, однако, безусловно преклоняюсь[1210].

В Нью-Йоркском университете Деррида в течение трех недель ведет интенсивные занятия. Его привел сюда Том Бишоп, директор Центра французской культуры и цивилизации Нью-Йоркского университета, выдающийся деятель франко-американских отношений. Потом, когда Деррида стал читать лекции по-английски, его пригласил Поэтический институт факультета английской литературы, которым руководил Ансельм Хаверкамп. В последние годы его приглашала Авитал Ронелл: Деррида, ставшего Distinguished Global Professor, приглашали на факультеты английской, французской и немецкой литературы. По рассказу Тома Бишопа, «Деррида в Нью-Йорке был настоящим вихрем кипучей деятельности. Несмотря на свою известность, он совсем не вел себя как звезда. Во „Французском доме“ закрытые семинары проводились за большим столом, в них участвовало около 30 человек. Это позволяло вести их в форме диалога, которую он обожал; мне вспоминаются, в частности, необычные сеансы чтения текстов Гюго и Камю по теме смертной казни. Но на Нью-Йоркский университет приходилась лишь небольшая доля его деятельности во время визита в город. Он легко поддавался на уговоры, расходовал себя, никогда не мог сказать „нет“. Бывало, он уезжал ночным поездом, чтобы прочитать лекцию в Корнелльском университете или в Принстоне»[1211].

«Октябрь долгое время был „месяцем Деррида“ в Нью-Йорке, – подтверждает и Авитал Ронелл. – В какой-то год мы распланировали его пребывание так, что на каждый день приходилось по меньшей мере одно мероприятие. Мы боялись, что это слишком много, но ему очень нравилось. Поэтому и в следующие годы мы поступили так же. Символично, что октябрь – это важный месяц, на который приходится Йом-Киппур, день рождения Ницше, а также день смерти отца Деррида. Жак был просто монстром, столько в нем было сил. Помимо Нью-Йоркского университета и Новой школы социальных исследований он вел курсы в Городском университете (City University) и в Юридической школе Кардозо. В некоторые дни у него бывало по три выступления. Он постоянно встречался с разными людьми, проводил семинары, читал лекции, участвовал в разных встречах; казалось, что он может жить двумя жизнями сразу. Самое невероятное, что ему удавалось подстраиваться под каждого, с кем он встречался, и сразу же проникать в суть новой проблемы, которая перед ним вставала. В те часы, когда он не вел занятия, но оставался в Нью-Йоркском университете, его дверь была открыта каждому, кто считал, что должен представить ему ту или иную идею. Он легко и добродушно принимал фрилансеров, диссидентов всех мастей и тех, кого можно было бы назвать интеллектуальными бездомными»[1212].

«Порой возникает впечатление, что ты