— Как раз вовремя.

— Оливия… это Данус.

Оливия улыбнулась.

— Я знаю, — сказала она.

Где-то высоко над их головами часы пробили три.

Когда служба почти закончилась и все слова в память умершей были сказаны, мистер Тиллингэм объявил, какой будут петь гимн. Миссис Тиллингэм заиграла вступление, и все прихожане, глядя в раскрытые сборники церковных гимнов, поднялись на ноги.

Прихожане хорошо знали мелодию, и их громкие голоса звенели под изъеденными червем стропилами. Возможно, это был не самый подходящий для похорон гимн, но Оливия выбрала его, потому что точно знала — он больше всего нравился Пенелопе. Она должна сохранить в памяти все, что мама любила; не только чудесную музыку, но и ее радушие и приветливость, любовь к цветам и телефонные звонки, которые пробивались к тебе именно тогда, когда был особенно нужен долгий задушевный разговор. Да и не только это. Надо помнить и все остальное — мамину готовность в любую минуту рассмеяться, ее стойкость, терпимость и любовь. Оливия поняла, что ни за что на свете не должна допустить, чтобы из ее жизни ушли эти качества только потому, что умерла мама. Потому что если она их потеряет, то лишится самого лучшего в себе, в своей такой непростой личности, и все, что в ней останется, это врожденный интеллект и неустанно толкающее вперед честолюбие. Оливия никогда не стремилась к созданию домашнего очага, но мужчины ей были нужны если не как любовники, то как друзья. Чтобы получать любовь, она должна остаться женщиной, готовой ее отдавать, иначе станет озлобленной и одинокой старухой, злой на язык, без единого друга на всем свете.

Следующие несколько месяцев ей придется нелегко. Пока мама была жива, где-то в глубине души Оливия не переставала ощущать себя ребенком, которого любят и лелеют. Наверное, никто не может стать по-настоящему взрослым, пока жива его мать.

Она пела. Пела громко. Не потому, что у нее был громкий голос, а потому, что пение помогало отогнать страх и обрести мужество. Так для храбрости дети часто насвистывают, оказавшись в темноте.

Нэнси не удержалась и заплакала. Все время, пока шла служба, она мужественно сдерживалась, но в какой-то миг потеряла самообладание, и слезы хлынули у нее из глаз. Она плакала, и все присутствующие, без сомнения, испытывали неловкость; но она ничего не могла поделать и лишь громко сморкалась. Нэнси истратила почти все бумажные салфетки, которые предусмотрительно затолкала в сумочку.

Больше всего на свете она жалела, что ей не привелось снова увидеть маму… или хотя бы поговорить с ней… после того последнего безобразного разговора, когда мама позвонила по телефону из Корнуолла пожелать им всем веселого праздника. Но мама вела себя очень странно, а, как всем известно, некоторые вещи не следует держать в себе, их надо обсуждать в открытую. И наконец, она первая положила трубку, и, прежде чем Нэнси успела выяснить с ней отношения и помириться, мама умерла.

Нэнси не считала себя виноватой. Но совсем недавно, проснувшись среди ночи, почувствовала бесконечное одиночество, и по щекам у нее поползли слезы. И сейчас она плакала, не обращая внимания на окружающих и на то, что они думают, глядя на ее горе. Оно было очевидно, и ей нисколечко не было стыдно. Слезы текли по щекам, и она не пыталась сдерживать их; они продолжали течь, как вода, заливая такие тягостные, такие жгучие угли не признанной ею вины.

Ноэль не участвовал в пении и даже не потрудился открыть сборник гимнов. Он неподвижно стоял у конца скамьи, одна рука в кармане пиджака, другая на деревянной спинке предыдущего ряда. На его красивом лице не отражалось ничего, и по лицу никак нельзя было догадаться, о чем он думает.

Миссис Плэкетт, стоя в конце прохода, пела радостный гимн вместе со всеми. Она высоко подняла сборник гимнов, развернув свою внушительную грудь. «Прекрасная служба. Музыка, цветы и теперь этот гимн… миссис Килинг должна быть довольна. И так славно все получилось. Пришла вся деревня. И Соукомбы, и мистер и миссис Ходкинз, владельцы паба „Сьюдли Армз“. Мистер Китсон, управляющий местным отделением банка в Пудли, и Том Эдли, владелец газетных киосков, и прочие. И все члены семьи держатся прекрасно, кроме этой миссис Чемберлейн, которая плачет на глазах у всех». Миссис Плэкетт не одобряла открытого проявления эмоций. Ее девиз — ничего не выставляй напоказ. Как раз поэтому они всегда жили с миссис Килинг душа в душу. Миссис Килинг была настоящим другом. Миссис Плэкетт долго будет ее не хватать. Она оглядела заполненную до отказа церковь и мысленно сделала кое-какие подсчеты. Сколько из здесь присутствующих вернутся в дом к чаю? Сорок? Наверное, сорок пять. Будет очень хорошо, если мистер Плэкетт догадается поставить на огонь воду.

Она надеялась, что пирога хватит всем.

В четверть шестого последние участники похорон, которые зашли выпить чашку чаю, попрощались и разъехались по домам. Оливия вышла с ними на дорожку сада и, проводив взглядом последнюю машину, повернувшую из ворот за угол, с облегчением вернулась в дом. В кухне кипела работа. Мистер Плэкетт и Данус, которые последние полчаса регулировали разъезд машин, убирая с дороги неудачно поставленные автомобили, теперь помогали миссис Плэкетт и Антонии собрать со стола и вымыть чайную посуду. Миссис Плэкетт с засученными рукавами стояла у мойки с мыльной водой, а ее покладистый супруг вытирал серебряный чайник. Жужжала посудомоечная машина. Данус нес в кухню очередной поднос, заставленный чашками и блюдцами, а Антония вынимала из коробки пылесос.

Увидев, что работа идет полным ходом и без нее, Оливия остановилась в растерянности.

— А что мне делать? — спросила она у миссис Плэкетт.

— Ничего. — Та даже не обернулась; покрасневшими руками она ставила блюдца на решетку, работая быстро и точно, как на конвейере. — Я всегда говорю: если взяться дружно, и работа спорится.

— Чай был чудесный. Пирога не осталось ни кусочка.

Но у миссис Плэкетт не было ни времени, ни желания вести светскую беседу.