Биркин не соврал:

– Неизвестно. То, что князь дома́ с умершими, больными и здоровыми скопом пожёг, – узнано доподлинно, а вот как дальше с заразой – неясно. Бутримов же больных может прятать, не показывать? Или просто убивать! Или даже живыми хоронить, с глаз долой, как это в Вятке умудрились делать, волхвам поверив, будто если ещё живых холерных в землю закапывать, то они якобы болезнь с собой унесут.

– Вот пёс негодный! Ортвин, чернило, писать!

Биркин подал чистый лист, Шлосер выставил на верстак замысловатую черниленку в серебряном окладе, перо в наконечнике, удобном для пальцев.

Скинул шубу, засучил рукав на здоровой руке и принялся сам за письмо, но скоро передвинул лист Биркину:

– Пиши, у меня кости болят.

Закрыв глаза, искал слова, стараясь доходчивее зацепить Семейку Бутримова, дальнего сродича по отцу:

– Гусьи лапки открывай, мои слова идут. «А ты, князь Семейка, почему нам о поветрии не пишешь?! Ведь послан ты в Валуйки беречь сей край, для нашего дела послан, что забываешь и больше бражничаешь и пируешь, чем дела делаешь, нам всё известно! И про холерное поветрие молчишь! Как только к тебе наша грамота придёт, так отпиши подлинно и борзо: тиша́ет ли в Валуйках поветрие, кое ты от престола утаил? И сколь давно оно пришло? И сколь людей поумирало? А случись такая злая притча, что поветрие не будет тишать, то больные посады надо крепить засеками и сторожить, как в прежнем нашем указе велено! И поберегись того накрепко, чтобы из поветренных мест в неповетренные ездил кто от тебя или через тебя, кабы из больных мест на здоровые поветрие не навезти…» Перечти!..

Послушал.

– И добавь в конце, чтоб запомнил Семейка: «А ежели по твоему небрежению поветрие на здоровые места переметнётся, то быть тебе от нас живьём, с чадами, домочадцами и слугами, сожжённым в прах и чад, как ты невинных людей пожёг, о коем безобразии нам до поры до времени будет известно, а потом на себя пеняй!» Написал? Это ему, собаке, будет понятнее всего! Отослать!

– Исполню, – Биркин сунул лист в футляр.

Протянул руки:

– Встать помогите! Сил нет!

Биркин молча помог застегнуть шубу, Шлосер подал посох.

Когда вышли от немца, уже начинало темнеть.

Недалеко от дворца Биркину было сказано:

– Родя, иди к гостям, попотчуй Строгонова как следует, разговори, узнай, что у них там деется, особо про нафту эту. И про то, сколько козаков они ещё нанять думают. И каков их совместный доход за год. Всё вызнай. А я как-нибудь сам до кельи дотащусь… Строгонову вели гостить до Михаила-архангела – недолго осталось.

– Как прикажешь, государь! – поклонился в царскую спину Биркин, провожая взглядом одинокого старца, слепо шарящего посохом впереди себя. Стало вдруг жутковато от мысли, что в голове у этого человека полмира трепещется. Под этим заячьим треухом – судьбы народов, свернувшись, ждут своей участи, чтобы в нужный государю миг раскрутиться и совершить то, что будет велено этими устами. Недаром Федька Басман кричал на плахе царю: «Далеко от тебя – мороз, а рядом с тобой – огонь!» Да, каждый может запросто сгореть, причём от чего угодно – от дырок на рубашонках, от вылетевшего слова, от не туда попавшего взгляда, от пращура-татарина, просто от подозрений, сомнений, сплетен… И пусть они не всегда расследуемы до конца, но всегда наказуемы на всю катушку, иногда и просто наперёд, на всякий случай! Ох, страшно!..

В печатне

Прошка и Ониська, с трудом дождавшись тишины из царёвой кельи, поспешили в печатню, где предстояло кое-что жгучее. По пути пересмеивались, ужимками показывая, в какую глупую передрягу попали они с Шишом.

– Хорошо, что Шиш не прибил тебя до смерти! – тыкал Прошка в бок Ониську. – Хотя ты так резво плесканул, что он и ойкнуть не успел! Умора! Надо же – никоциана! Чего не придумают фряги! – на что Ониська смущённо лыбился: он же не виноват, что всё так борзо произошло – хотел как лучше…

А произошло то, что Ониська, спустившись в подвал за брусничной водицей, увидел там Шиша, и от него шёл дым! Решив, что на Шише горит одежда, Ониська схватил бочонок и окатил Шиша морсом с головы до ног. На шум прибежал Прошка. Кое-как переодели Шиша, успокоили хлебным вином и говяжьим студнем. И услышали от него странную историю.

Будучи в городе Антверпене, Шиш в одной из харчевен приметил, что фряги набивают сохлую тёртую траву в чашечки на бамбуковых трубках, поджигают её, дым по трубке в себя затягивают, а после выпускают восвояси, «аки Змеи-Горынычи». Шишу дали попробовать, предупредив, что это – трава-никоциана из Америки, привез её в Европию посол Никоциан де Вильмен, и сия трава зело полезна – от неё прочищается горло, пазуха, плючи, лбина, светлеет в голове, сладость течёт по тулову, посему её при дворах теперь все курят, жуют или нюхают, хотя епископы запрещают: негоже-де христианам дымы изо ртов пускать – сие сатане больше пристало! Шиш купил две вязки этой травы, но не рискнул показывать государю, стал сам потихоньку покуривать. Отсыпал и слугам, чтобы те не довели его проделки до царёвых ушей. И даже помог сделать трубку из железной чашки и полой кости, вываренной досуха на кухне у Силантия.

В печатне, разложив на столе трубку, кресало, кремень, кисет с остро пахнущей, растёртой в труху травой, неумело набили её в чашку, подпалили и стали по очереди затягивать терпкий синий густой дым, боясь, дивясь и кашляя: истинно на чертей похожи, рогов не хватает!

После двух-трёх потягов по телу заискрили радостные змейки, навалилась слабость в ногах, в головах завихрились лёгкие лепестки – словно по чарке мёда выпито. Ониська бормотал, что эту траву нельзя показывать государю – прибьёт: видано ли дело, чтоб дым горлом шёл? А Прошка думал, что эта трава так же целебна, как и трын-трава, что пьют лукоморы для спячки.

– Какие лукоморы? Не знаешь? Они тоже нашему государю подати платят. Сонные люди. Живут на севере, где студёное море створожено льдами. В земляных норах обитают, на зиму в сон впадая, как пиавки, лягвы иль медведи.

И Прошка, подкрепившись парой-тройкой сладостных затяжек, поведал вконец раскисшему Ониське, что лукоморы перед зимним сном складывают возле своих нор разные товары на обмен (меховые шкуры, ножи из кости, сети из звериных жил), нажираются супа из трын-травы и засыпают долгим мёртвым сном. Зимой, в самую стужу, приходят чёрные люди, псоглавцы в шерсти, с собачьими головами, и забирают те товары, оставляя взамен свои. Весной лукоморы просыпаются, жрут суп из ягеля, приходят в себя и смотрят, что принесено и складено возле нор. Если довольны – то пируют, если нет – то идут с боем на чёрных людей, отчего бывает великая рубиловка.

Отдышавшись, Ониська присмирело спросил про чёрных людей с собачьими головами – а эти кто таковы, откуда взялись?

Прошка объяснил, что это племя собакоголовых живёт в ледяных весях, тело у них человечье, однако покрыто чёрной и густой, как медвежья, шерстью, а голова – собачья. Сии псоглавцы мешают слова и лай, живут охотой, часто воюют, пленных не берут, а тут же режут, жарят и жрут.