Бешитцер обратился ко мне. Тяжелые мешки под глазами и красные края век придавали ему грустный и усталый вид.

– В часы испытания, брат, ни на миг не забывай о том, как бессмысленна жизнь! Рассуди: все наши действия, еда, питье, речи, игры есть настоящая смерть; мы обретаем жизнь только в смерти, когда возвышаем ее до самопожертвования и тем самым делаем ее жизнью жизней – более богатой восторгами, радостями, экстазами и счастливой болью, чем отдельное существование… Я достаточно стар и понимаю, что всякое идеологическое высокомерие, все усилия ради Спасения тщетны. Но в чем смысл бессмысленной человеческой жизни? Я вижу только одно: низкий обман заменить великой иллюзией! Ты спросишь, и по праву: что такое великая иллюзия? Где мерило величия? Тут, дорогой брат Душек, я отвечу: ценность иллюзии возрастает с ослаблением ее эгоистической составляющей! Это же ясно! Впрочем… Тотальное сомнение при наивысшей силе иллюзии – это искусство жизни истинного гения. Способность питать иллюзии указывает на высокую душу, способность во всем сомневаться – на сильный ум. Одно без другого отвратительно… я прямо это говорю: мне противны эти мечтатели, эти романтичные гои, но еще противнее циники-евреи!

– Разве то, что мы задумали, что мы делаем, – не романтика?

– Мы делаем это… черт возьми!.. ни на что не надеясь!

Еще одно учение изложил мне старик:

– Страх – всегда ошибка! Постоянно повторяй про себя эту фразу – перед делом и перед судом… Фраза эта – лекарство. Она учит правильно оценивать жизнь. Ведь что с тобой может произойти? Пойми: наша природа так милостива, что дает нам почувствовать столько боли, сколько мы можем вынести! А это совсем немного. Три четверти страданий мы лишь воображаем; это напрасная концентрация внимания на незначительной в действительности боли. Тиканье карманных часов в ночной тиши или во сне равно по силе мощным ударам топора дровосека. Так же бывает со страданиями, которые преувеличивает наша боязливая мнительность.

Я помню еще одно высказывание Бешитцера:

– Каждый нормальный человек верит в две вещи: в бессмертие жизни и в мизерность всего индивидуального. Как можно бояться смерти, если жизнь бессмертна, а сохранение именно так и здесь рожденного «я» далее не желательно? Разве не лучше всего мы служим бессмертию жизни, которую не боимся потерять вместе с телом, когда исключаем пассивную смерть и вливаемся в бессмертный жизненный поток любви, претерпев добровольную смерть ради любви к человеку или к истине?.. Героизм – лишь проявление высшего разума.

Прошел час. Старик поднялся и призвал всех к молчанию.

– Время пришло! Мы должны проститься и спрятаться в городе и по деревням. Схватят нас или мы останемся на свободе – никто ничего не знает о других. Избегайте встречаться друг с другом. Только меня, одного меня вы можете найти в известном месте в известное время. На этом все!

Молча мы подходили друг к другу, молча обнимались. Я знал: больше я никого из них не увижу.

Зинаида! По ее строгому лицу не пробежало ни слезинки. Она стояла неподвижно. Она ждала; ее взгляд приковывал к себе; один раз, совсем коротко, дрогнули уголки ее губ. Она сделала шажок вперед… медленно… единственный раз в жизни приблизил я губы навстречу безумно нежному аромату и поцеловал ее.

Открылся с грохотом люк, во вспыхнувшем наверху квадрате раздался дикий крик. Узкоглазый раскачивал фонарь, шаря в подвале световой воронкой.

– Damn it! Soldiers! Policemen! Fifty, hundred, five hundred! Run away! Flee! I am lost! Every door is guarded![30]

Множество людей теснилось в проеме двери, входили один за другим, сбегали по лестнице, дрались у входа или катались по полу подвала. В тусклом свете фонаря они казались потрепанными куклами ярмарочного театра.

Негр в белом фланелевом костюме безумствовал, матрос ползал по земле, сифилитик невозмутимо раскланивался, позвякивая золотыми монетами в кармане брюк. Ризничий и еще несколько призраков громко стенали.

Подозрительные пары в неряшливых одеяниях бродили растерянно, не догадавшись поставить на стол свечеобразные светильники, которые держали в руках.

Мужчины нервно теребили пуговицы потайных карманов своих костюмов, женщины громко визжали и, размашисто и широко шагая, волочили по полу ремешки высоких сапог.

Хохоча во все горло, стоял наглый долговязый тип в униформе и безо всякого стыда чесал задницу.

Это был бессмысленный бешеный вихрь, слышались приглушенные жалобы и тихие крики: «Тсс!»

Раздался чей-то голос:

– Закройте дверь!

Другой ответил:

– Рано! Не все еще тут!

– Кого нет?

– Курильщиков!

В квадрат двери просочился таинственный лунный свет, в слабом сиянии танцевали пылинки погибших миров.

Теперь происходило нечто странное.

Медленно, как сомнамбулы, каждый с маленькой свечкой в руке, гуськом, соблюдая дистанцию, спускались по крутой лестнице курильщики опиума; впереди всех шел господин Зеебэр. Траурная повязка на его цилиндре развязалась и развевалась за ним, как знамя отряда.

Только теперь, в свете гниения, я заметил, что многие из этих стариков носят бакенбарды, тонкие и растрепанные; бакенбарды эти будут – пришло мне на ум – приклеиваться к посмертной маске.

Наконец внизу были все.

Никто не стоял на месте. Как умирающие, сбежавшие из больницы в страхе перед землетрясением, все двигались друг за другом тенями в слабом сиянии свечей в подсвечнике.

– Погасите! – крикнул кто-то.

Я нашел Зинаиду и не отпускал ее от себя.

Теперь тускло горела одна свеча.

Случилось так, что все столпились вокруг меня – будто, молча проголосовав, выбрали меня своим командиром.

Да, я стал их вождем.

Никогда – перед строем солдат, во главе колонны, даже проходя за военным оркестром по какому-нибудь городку – я не чувствовал себя командиром.

Но здесь я им был.

Я был решителен. Я опоясался саблей, осторожно расправил складки на мундире, надел перчатки, скользя взглядом по испуганным теням, которые притрагивались ко мне как к своему помощнику, своему спасителю.

Мои друзья, русские, молча стояли вокруг единственной свечки, испускавшей тонкие тусклые лучи. Им претило прятаться в темных углах этого огромного винного погреба.

Зинаида отошла от меня в тот момент, когда я резким движением пристегивал саблю.

Теперь она застыла молча, угрюмо, вся в темноте – только на лоб ее слабой белой рукой лег свет свечи.

Я испугался, потому что в этом мраке не видел ничего, кроме этой белой руки на лбу Зинаиды.

Карточные шулера теснились вокруг меня, жаловались, проклинали, хвастались. Хныкали полуодетые шлюхи и их гости.

Старики, курильщики опиума, с разинутыми беззубыми ртами, с глубокими глазницами и развевающимися волосами ходили по кругу друг за другом, поодаль от остальных. Их черные сюртуки, когда-то туго обтягивавшие тела правящих