точно так же, как армия имеет дело с солдатами-дезертирами. По своей природе инквизиция была фанатичной, чудовищно узколобой, жестокой и нетерпимой, однако же инквизиторы ограничивались в своих обвинениях отступниками, прелюбодеями от веры, считая своей миссией сохранение чистоты и неподкупности этой веры. Если церковь подавляла свободу вероисповедания, если она душила рационализм и уничтожала свободу мысли, то делала это лишь в отношении собственных детей – тех, кто был рожден в католичестве или принял его после обращения. Ее не заботили те, кто родился в иной, независимой религии; евреям, мусульманам, буддистам, язычникам и дикарям Нового Света, который вскоре будет открыт, они предоставляли полнейшую религиозную свободу.

Чтобы понять это, необходимо всего лишь обратить внимание на указы, изданные для защиты евреев Гонорием III, решения Климента VI, который грозил притеснителям евреев отлучением от церкви, и действия папы и архиепископа в случае с подстрекательскими проповедями Эрнандо Мартинеса. Достаточно задуматься о том, что, когда евреев изгнали из Испании (вскоре мы об этом поговорим), они нашли прибежище в самом Риме, где их добросердечно принял папа Александр VI (Родриго Борджиа) – это само по себе является одним из самых странных парадоксов в церковной истории. А если и этого недостаточно, то давайте на минуту задумаемся о неприкосновенности и относительно мирной жизни, которой наслаждались евреи, жившие в самом Риме, в своем районе Трастевере. Они были признанной частью римского общества. Во время процессии по случаю своей интронизации каждый папа останавливался на Кампо-деи-Фьори и принимал группу евреев во главе с их раввином, которые подходили, чтобы засвидетельствовать свое почтение понтифику – точно так же, как их предки свидетельствовали почтение императору. Раввин протягивал викарию Христа завернутые в ткань свитки Торы; папа брал их в руки, показывая, что он уважает содержащиеся в них законы, а затем клал позади себя – это означало, что теперь эти законы остаются в прошлом. Раввин получал священные писания обратно из-за спины понтифика и удалялся вместе со своей свитой, обычно сопровождаемый насмешками, оскорблениями и поношениями от римской черни[200].

Становится понятно, что преследование евреев не было побудительным мотивом для учреждения инквизиции в Испании. Инквизицию не заботили евреи, если ограничить этот термин исключительно его религиозным смыслом, обозначающим людей, соблюдающих закон Моисея. Заботой инквизиции было исключительно отступничество тех, кто хоть и принадлежал к еврейскому народу, но стал христианином после обращения. Тайное соблюдение еврейских обрядов, то есть возвращение этих новообращенных христиан к религии своих отцов (от которой они отказались из материальных соображений), подпадало под юрисдикцию инквизиции, и такие люди становились возможным объектом преследования в качестве еретиков – преследования, которому они никогда бы не подверглись, если бы оставались в своей изначальной вере.

Невозможно отрицать, что многие из тех, кто крестился против воли, в качестве единственного средства спасти свою жизнь от обрушившейся на них яростной толпы христиан, в душе оставались евреями, продолжали тайно соблюдать еврейские обряды и изо всех сил старались вернуть своих отрекшихся собратьев в лоно иудейской веры. Другие же после крещения намеревались соблюдать те обязательства, которые они на себя взяли, и честно придерживаться христианства, однако многие древние иудейские ритуалы были для них очень привычны: выученное, почти врожденное отвращение к определенным видам мяса, соблюдение определенных праздничных дней, а также некоторые мелкие домашние традиции, которые являются частью еврейского свода правил, – все это укоренилось в них слишком глубоко, чтобы быть вырванным без остатка с первой же попытки. На привыкание к христианским обычаям требовалось время; в некоторых семьях потребовалось бы два или три поколения, чтобы эти обычаи в полной мере усвоились, а старые окончательно забылись. Если бы те, кто убеждал монархов учредить в Кастилии инквизицию, да и сами монархи понимали это и проявляли бы в этом вопросе необходимое и разумное терпение, Испания была бы избавлена от тех ужасов, которые укоренились в ее почве и высасывали из ее детей силы и интеллектуальную энергию; в ее случае упадок наступил быстро и почти сразу после величайшего взлета. Какой бы отвратительной ни была память об инквизиции в мире, самой ужасной она должна быть для Испании, поскольку причиненное инквизицией зло рикошетом ударило по самой стране.

Именно во время первого визита Изабеллы в Севилью (той самой карательной поездки, о которой мы уже упоминали) ей впервые предложили учредить святую палату в Испании. Король в тот момент находился в Эстремадуре, где занимался укреплением границ с Португалией. Предложение исходило от Алонсо де Охеды, приора доминиканского ордена в Севилье – человека, имевшего отличную репутацию и считавшегося праведником (Парамо называет его «vir pius ac sanctus»[201]). Увидев, с каким пылом Изабелла стремится пресечь беззаконие и восстановить порядок в стране, Охеда уведомил ее о распространении отвратительного движения по возвращению к иудаизму. Он делал упор на лицемерие, лежавшее в основе обращения многих евреев в христианство. Он указывал (с некоторой долей справедливости) на то, что эти люди подвергли осмеянию святую церковь, осквернили ее таинства и совершили самое отвратительное святотатство, притворившись, будто принимают христианскую веру. Он убеждал королеву, что подобные действия должны быть наказаны и что нужно пресечь хаос, который подобные отступники вносят в общество более верных новообращенных, заходя так далеко, что пытаются обратить в иудаизм изначальных христиан. Именно для осуществления этого необходимого очищения он и просил королеву учредить инквизицию[202].

Его доводы были благовидными и даже справедливыми и, должно быть, произвели впечатление на благочестивую королеву. Однако ее благочестие, при всей его силе, не заставило ее решиться на действия, предлагаемые советником. Ее великолепный ум был необыкновенно уравновешенным. Она понимала, что возник вопрос, который требуется решить; но также она понимала, что стоящим перед ней монахом движет фанатизм, и осознавала, что этот фанатизм непременно преувеличивает размеры бедствия. Кроме того, она знала, что новообращенные были объектом чрезвычайной недоброжелательности. Своим обращением в христианство они, возможно, и изменили религиозную враждебность кастильцев, но более глубокая расовая неприязнь никуда не делась. Она не только сохранилась, но и усугубилась благодаря той зависти, которую вызывали новые христиане: свойственные представителям их народа энергичность и ум, как и прежде, служили им же на погибель. Не было высоких постов, которые не занимали бы новообращенные евреи; не было таких должностей, на которых они не превосходили бы числом исконных христиан – чистокровных кастильцев.

Все это было известно Изабелле; она и сама была окружена обращенными и потомками обращенных. Несколько ее советников, три секретаря (одним из них был летописец Пульгар, чьи записи об этой ситуации мы цитировали) и ее казначей – все были новообращенными евреями[203]. Изабелла близко