знала и высоко ценила этих людей. Она судила о новообращенных главным образом по тем, кто был в ее непосредственном окружении, и, естественно, была склонна скептически относиться к обвинениям Охеды в их адрес. Она понимала, что служит источником этих обвинений, и, должно быть, принимала в расчет неискоренимую неприязнь, которую народ испытывал к евреям, и силу предрассудков, которые, как мы уже говорили, распространились на новообращенных до такой степени, что их продолжали называть Judios[204], несмотря на принятое ими христианство, так что в летописях того времени часто бывает трудно понять, о ком именно пишет автор.

Мы уже говорили, что расовая враждебность сохранялась, несмотря на обращение евреев в христианскую веру. Отношение к ним христиан не изменилось за сто лет, которые прошли с тех пор, как по наущению архидиакона Эсихи толпа восстала и учинила массовые убийства. Евреи всегда оставались потомками тех, кто распял Христа. Следы этого чувства и по сей день ощущаются на полуострове. В Португалии в лексиконе низших слоев общества, и даже достаточно образованных людей, нет слова «жестокий»; его функции полностью узурпировало слово «еврей»: когда к человеку или животному обращаются с призывом не быть жестоким, единственная фраза, которая это выражает, – «Не будь евреем!» (Não seja judeu!)

Представление о том, каковы были народные чувства в то время, лучше всего передает перевод отрывка из книги Бернальдеса, который касается еврейских обычаев и традиций. Бернальдес был священником, а следовательно, в определенной степени образованным человеком, как в целом свидетельствует его история; однако столь смехотворно глупый и отвратительно злобный отрывок мог возникнуть лишь в голове человека, в котором фанатизм уничтожил всякое чувство меры. Историческая ценность этого отрывка заключается единственно в том печальном факте, что его можно считать верным отражением предрассудков, существовавших во времена правления Изабеллы. Вот этот отрывок:

«Так же как еретики и евреи всегда бежали от догматов христианства, они бежали и от христианских традиций. Они великие пьяницы и обжоры, которые никогда не отказываются от еврейской привычки есть отбросы в виде жаренного в растительном масле лука и чеснока и тушенного в масле мяса, которое они используют вместо сала; а масло с мясом очень дурно пахнет, так что из их дверей и домов всегда ужасно воняет этой дрянью; и сами они имеют характерный для евреев запах вследствие их еды и того, что они некрещеные. И хотя некоторые из них крестились, сила крещения была сведена на нет их легковерием [то есть их приверженностью собственной вере] и соблюдением иудейских обычаев, и поэтому они воняют как евреи. Они отказываются есть свинину, кроме как по принуждению. Они едят мясо в Великий пост и в канун праздников святых… Они как могут празднуют Пейсах и соблюдают шабат. Они посылают в синагоги масло для лампад. Евреи тайно приходят к ним, чтобы проповедовать в их домах, особенно тайно – к женщинам. Они просят своих раввинов убивать домашних животных и птицу. Они едят пресный хлеб на еврейский манер. Они соблюдают все свои еврейские ритуалы как можно более тайно, и женщины, как и мужчины, стараются, когда это только возможно, избегать таинств святой церкви… Они никогда не исповедуются искренне, и случалось так, что священник, исповедовав одного из них, отрезал кусок ткани от его одеяния, говоря: «Раз ты никогда не грешил, позволь мне оставить это как реликвию для излечения больных». Не напрасно Господь наш называл их generatio prava et adultera[205]. Они не верят, что Господь вознаграждает непорочность и целомудрие, и все, что они пытаются сделать, – это плодиться. И в дни, когда эта ересь была сильна, во многие монастыри силой проникали их купцы и богатые мужчины, и многие принявшие постриг монахини были изнасилованы и преданы осмеянию, ибо насильники не верили в отлучение от церкви и не боялись его, и творили это, чтобы поносить Иисуса Христа и церковь. Они всегда мошенничают, применяя разные хитрости и уловки, когда покупают и продают, а с христианами у них вовсе нет совести. Они никогда не занимались сельским хозяйством, пахотой или выращиванием скота, и никогда не учили своих детей ничему, кроме как сидеть и зарабатывать столько, чтобы хватало прокормиться, трудясь при этом как можно меньше. Многие из них за несколько лет обзаводятся огромными поместьями, не скупясь на воровство и ростовщичество и утверждая, что они зарабатывают на своих врагах…»[206]

Это чудовищное сплетение неверных представлений можно было бы не принимать в расчет и презирать, если бы не тот факт, что, как мы уже говорили, оно было написано искренне (с искренностью фанатика) и отражает тогдашние верования, которые поощрялись завистью – она совершенно явно обнаруживается, когда Бернальдес говорит о занятиях евреев и новообращенных, которых считает неискренними в принятой ими вере.

Должно быть, Изабелла знала об этом чувстве и давала ему соответствующую оценку. В 1474 году она получила весьма жалостливую эпическую поэму авторства новообращенного по имени Антон Монторо, в которой тот с пугающей яркостью изображал убийство conversos[207] и молил о правосудии для убийц, уверяя в невиновности новых христиан и в искренности их обращения. Должно быть, ее мягкую сострадательную натуру тронула эта жалоба, а ее острый ум понял, какие пагубные страсти и какая зависть скрываются под прекрасными одеждами священного рвения. Взвесив все, Изабелла не согласилась с доводами Охеды.

Однако самой весомой могла оказаться мысль о той власти, которую суд инквизиции даст священникам. Королева уже смело высказала свое недовольство тем, что духовенство узурпировало королевские права в Испании, и для усмирения клириков не остановилась даже перед папой римским. Если сейчас она уступит просьбе Охеды, то позволит священникам учредить суд, который, не подчиняясь никаким светским законам, лишит ее некоторой части той верховной власти, которую она столь ревностно берегла.

Изабелла отклонила прошение доминиканского приора, и, если принять во внимание все обстоятельства (вскоре мы это сделаем), можно не сомневаться, что в этом ее полностью поддержал кардинал Испании дон Педро Гонсалес де Мендоса, архиепископ Севильи, который был рядом с ней все это время.

Охеда удалился – огорченный, но ни в коем случае не смирившийся. Он решил подождать более благоприятного случая, а пока поддерживать брожение народных умов. Как только Фердинанд присоединился к королеве в Севилье, доминиканец возобновил свои настойчивые просьбы. Он надеялся найти в короле союзника. Более того, теперь его поддержал Филиппо Барбьери, инквизитор Сицилии, недавно прибывший в Испанию, чтобы получить из рук католических королей (являвшихся также правителями Сицилии) подтверждение давнего указа, принятого в 1223 году императором Фридрихом II. Согласно этому указу, треть конфискованного имущества еретиков становилась собственностью инквизиции; указ также