Эпоха Ивана III была для Клюева одной из самых дорогих в истории России — ещё в «Ленине» он сравнивал с ней эпоху революционного вихря («То чёрной неволи басму попрала стопа Иоанна…»)… И насколько же он психологически точен! Матушка не в силах выдержать этих сновидений — особенно когда после царского терема «снится Паше гроб убранный»… Чрезвычайно важно здесь для Клюева и то, что «Арина с тёткой Василистой» для отчитки её — староверки — приглашают лопарского шамана («Он тёмной древности посланец, по яру — леший, в речке — сом»), и то, что Егорий указывает путь стародавнему киту из тех, на которых держится испокон веку земля и который отождествлён с поморским домом, — на Восток, «где Брама спит», — подальше от тлетворного Запада, от которого лишь распад и нестроение на Руси… Запад же уничтожит Русь Святую изнутри, войдя в неё через напророченного Нафанаилом «родимого сына» — и оттого «печаль у старого кита клубится дымом изо рта»…

И саму Прасковью грех не минул. Влеклась к «Федюше, сыну Калистрата», а отдалась старому вдовцу, отцу «Аринушки-подружки»… И тут в Парашином сне — смертном уже сне — происходит нечто поразительное.

Отправилась в новое путешествие — на Царьград, да в Индию… Да оказалась посреди зимних сугробов в чаще, где возжелал её «Топтыгин, бегун с дремучей Выги»… И здесь сюжет взят непосредственно из жизни.

Уже в 1925 году в Олонецкой губернии в одну из деревень повадился медведь, нападавший на скот. Старики деревенские, памятуя старые «свычаи да обычаи», надоумили, как справиться с бедой. Медведю надо было отдать самую красивую девушку. Выбрали, нарядили невестой, привязали к дереву у медвежьей норы. «Не осуди, Настюшка. Ублажай медведюшек. Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти».

Неведомо, что стало с Настенькой (знаковое для Клюева имя!), только историю он эту знал. Как знал и то, что сплошь и радом медведи нападали на девушек в период менструации… Культ медведя на Севере давний, и невозможно не заметить, как Клюев по возможности избегает при описании сцены нападения на Парашу назвать медведя даже этим, придуманным («мёд ведающий») именем. «Топтыгин» — оно спокойнее, как привыкли называть «прародителя человеческого» на Севере, где предпочитали также говорить «он» или «хозяин».

А в Парашином сне… Но прежде — о другом источнике, литературном. О том же пушкинском «Евгении Онегине».

Здесь, я думаю, уже каждый читавший вспомнит сон Татьяны.

Даже пейзаж, даже погодные условия схожи у поэтов. «Страшат беглянку дебри, / уж солнышко на кедре / прядёт у векш хвосты, / проснулся пень зобатый. / Присесть бы… Пар от плата / и снег залез в коты…» (Клюев). «Пред ними лес; недвижны сосны / в своей нахмуренной красе / отягчены их ветви все / клоками снега; сквозь вершины / осин, берёз и лип нагих / сияет луч светил ночных; / дороги нет; кусты, стремнины / метелью все занесены, / глубоко в снег погружены…» (Пушкин). Но пушкинский медведь берёт в лапы «бесчувственно-покорную» Татьяну и несёт её в «шалаш убогий» к своему куму — на бесовский шабаш. А кум не кто иной, как Онегин, усмиряющий одним словом «моё!» сборище «адских привидений» и убивающий Ленского в этом же тяжёлом Татьянином сне — перед тем, как убить его наяву.

В Парашином сне Фёдор, сын Калистрата, вступает в бой с медведем, убивает супротивника, спасая любимую, и погибает сам. Перед смертью успевает услышать от Прасковьи: «Коль сердце не остыло, — Христос венчает нас!» Последняя радость в земной жизни — обещание венчанным встречи в мире ином, чтобы уже не расставаться. Крепкая вера героя клюевского — и безверие героя пушкинского.

Два типа человеческих, две разные природы, два противуположных отношения к миру и к людям.

На этом диалог с Пушкиным не заканчивается. Клюев, с оглядкой на предшественника, вспоминающего мгновения явления Музы, сам пишет свою поэтическую родословную. «В те дни, когда в садах Лицея / я безмятежно расцветал, / читал охотно Апулея, / а Цицерона не читал, / в те дни, в таинственных долинах / весной при кликах лебединых, / близ вод, сиявших в тишине, / являться Муза стала мне…» Это — Пушкин, чья муза пела «и славу нашей старины, и сердца трепетные сны»… А это — Клюев, говорящий одновременно с великой тенью и с нерадивыми, и неразумными современниками, уже замуровавшими его в «исконно-посконную» старину, отбросившими его в далёкое прошлое, приговорившими к смерти при жизни, ибо ему якобы «нечем жить»:

Он пишет свою «энциклопедию русской жизни» — и в этой «энциклопедии» определяющее место принадлежит его родословной, в которой смещаются временные пласты, сжимается время, и вся история Руси словно проходит в спрессованные высшей волей сроки на его глазах.

Действие отнесено к 1600 году, но само явление исполина скорее говорит о пришествии варяга — их Клюев вслед за Ломоносовым безусловно относил к славянам. Ломоносовскую «Древнюю российскую историю от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года» он знал великолепно и не раз погружался в это удивительное повествование русского академика.

«Что ж вышепоказанные пруссы были с варягами-россами одноплеменны, из следующих явствует… Снесение домашних наших летописцев подаёт уже повод думать о единоплеменстве сих двух народов, именем мало между собой разнящихся. Нестор предал на память, что Рурик призван на владение к славянам из варягов-россов. Новгородский летописец производит его от пруссов, в чём многие степенные книги согласуются… То ж подтверждает древнее тесное прусское соседство с Россиею, в которой Подляхия и великая часть Литвы заключалась, от чего и поныне Литва древние российские законы содержит. Восточное плечо реки Немени, впадающее в Курский залив, называется Руса, которое имя, конечно, носит на себе по варягам-россам. Сие всё ещё подкрепляется обычаями древних пруссов, коими сходствуют с варягами, призванными к нам на владение…»