Рентген показал неизбежность еще одной операции, необходимой для исправления смещения, не выправленного после аварии в Гватемале. Экзюпери положили в хирургическую клинику. Забавно было наблюдать, как всякий раз при появлении доктора Белта на утреннем осмотре Антуан сразу же тянулся к телефону, стоявшему на прикроватном столике, и поспешно набирал номер своего переводчика. «Когда, – вспоминает госпожа Белт, – ответ избавлял его от сомнений, бурливших в нем, вероятно, в течение всей ночи, он коротко отмечал это по-французски, по-английски или по-испански». Позже, когда Экзюпери уже шел на поправку, он даже попытался употребить немецкие слова и тут обнаружил по нерешительному «яволь» доктора, что это и был тот универсальный язык, который оба так долго искали. Вряд ли юный Сент-Экзюпери мог предположить (во время летних каникул 1918 года), что занятия с частным репетитором, приглашенным матерью для обучения сына немецкому языку (для поступления в Военно-морскую академию), в один прекрасный день помогут ему в общении с жителем Калифорнии!

Вскоре после этого Жан Ренуар неохотно сообщил своему другу о предстоящем приезде Габриэллы, одной из знаменитых моделей его отца Огюста, и о том, что ему придется предоставить ей комнату. Голливуд привлек множество французских экспатриантов, которым актер Чарльз Бойер постарался оказать помощь, основав там Французский институт. И среди них Жорж Кессель, неоднократно пенявший Сент-Эксу, почему тот никак не примет сторону голлистов. Оказался там и Пьер Лазарев, в доме которого (он снимал дом на Фонтейн-авеню) Сент-Экзюпери завершил свое выздоровление и «Военного летчика».

В начале ноября он сел в поезд и отправился назад в Нью-Йорк. Немного позднее туда прибыл и его приветливый хозяин. На Манхэттене они виделись друг с другом почти ежедневно. 7 декабря Сент-Экс пригласил Лазарева присоединиться к нему на воскресный ленч в его квартире в пентхаусе (заказанном внизу, в кафетерии). По радио передавали полное драматизма сообщение о нападении японцев на Пёрл-Харбор. Оглушенный этим известием, Сент-Экс замер на какой-то момент, не в состоянии вымолвить и слова. Его глаза наполнились слезами, он взял Лазарева под локоть и сказал: «В июне, когда Германия вторглась в Россию, я сказал вам: «Это – конец начала». Теперь я говорю вам: «Это – начало конца». Американцы вынуждены вступить в войну, и немедленно, и мы обязательно победим».

Он оказался прав, хотя причину своей правоты он едва ли мог подозревать. Все последующие четыре дня он прилипал к радио, впрочем, как почти все в Соединенных Штатах, стараясь не пропустить ни одного сообщения. Закон о государственном нейтралитете отменили лишь за три недели до этого, перевесом в 15 голосов в палате представителей, и, хотя обе палаты конгресса сходились во мнении относительно объявления войны Японии, в отношении других членов Оси единогласного мнения не сложилось. Только 11 декабря поступили новости, что и Германия, и Италия оказали Рузвельту неоценимую услугу, объявив войну Соединенным Штатам.

Бокер не скрывал изумления. «Как Гитлер может совершать такие глупости?» – повторял он.

На что переполненный ликованием Сент-Экзюпери отвечал: «Видимо, между ними имелось какое-то давнее соглашение, о котором нам ничего не было известно».

Началом конца, может, это и было, но конец тогда казался столь же далеким, как и раньше. Японцы вторглись на остров Ява, топили британские линейные корабли в южных китайских морях, опустошали Малайзию и Сингапур и загнали в угол генерала Макартура, неосторожно позволившего вывести из строя свои воздушные силы в первый же день начала военных действий, несмотря на предупреждение, прозвучавшее в Пёрл-Харборе. Рождество в том году оживлялось «бурей в стакане воды», вызванной «освобождением» Сент-Пьера и Микелона силами Де Голля – этой феерией лилипутов, утвердившей Сент-Экзюпери в его недоверии к «человеку, утверждающему, будто он и есть Франция».

Его друг Рауль де Росси де Саль к тому времени пришел почти к такому же заключению. И хотя он позволил уговорить себя присоединиться к комитету, состоящему из шести человек, сформированному для координации действий сторонников Шарля Де Голля в Нью-Йорке, к октябрю 1940 года в его дневнике стали появляться подобные записи: «У меня состоялась беседа с Плевеном, ясно показавшая существующую между нами пропасть. Настолько глубокую, что тут речь идет уже не просто о недопонимании. Мы с ним говорим на разных языках, и в этом вся суть проблемы. Я сказал ему: я – не голлист и, вероятно, никогда им не стану».

В январе 1942 года Анри де Керилли, один из трех депутатов-некоммунистов, имевших смелость проголосовать против Мюнхенского договора, известная журналистка Женевьев Табуи и Мишель Робер объединили свои усилия для налаживания выпуска еженедельника на французском языке под названием «За победу». Жорж Бернано, живший в изгнании в Бразилии, стал одним из его регулярных сотрудников, так же как и Жак Маритен, Жюль Ромен и другие французские эмигранты, но (и это звучит многозначительно) не Сент-Экзюпери. Его собственное воззвание звучало в книге, над которой он трудился в течение всего предыдущего года сначала в Нью-Йорке, затем в Калифорнии и которая, наконец, увидела свет в феврале. Американская версия, подготовленная Галантьером под названием «Полет на Аррас», печаталась частями в трех последовательных выпусках ежемесячного издания «Атлантика». Французский оригинал, изданный одновременно с американской версией (при поддержке Рейналя и Хичкока) в издательстве «Французский дом», получил название «Военный летчик». Подобно книге «Ветер, песок и звезды», «Полет на Аррас» в одночасье стал бестселлером, и его назвали книгой месяца.

На тему разгрома и бегства уже было издано несколько книг, но ни одна из них не оказала сильного воздействия на воображение американцев и никак не повлияла на широко распространенное мнение, будто Франция повержена окончательно, раз и навсегда. И если Сент-Экзюпери одним махом обошел всех, это случилось не столько из-за изящества его стиля, но больше из-за того, что книгу писал участник борьбы. Перед американским читателем, как отмечал позднее Пьер де Лану, наконец предстали французы, принимавшие участие в схватке и испытавшие муки поражения, «те, кто исполнял свою работу до самого конца, к чести их подразделения, страны и своей лично, ни разу не произнеся в своем кругу этого чрезмерно торжественного слова». Или, как высказался в своем кратком комментарии к публикуемой книге Эдвард Вике, редактор «Атлантики»: «Кредо сражающегося человека и история участия в борьбе замечательного летчика в этой повести, наряду с речами Черчилля, служит лучшим ответом демократических государств на «Майн кампф» Гитлера».

По сути, «Военный летчик» – всего лишь литературное обобщение пережитого Сент-Экзюпери в полете, предпринятом 23 мая 1940 года вместе с лейтенантом Жаном Дютертром (в качестве наблюдателя) и сержантом Андре Мотом (в качестве стрелка и радиста). Они выполняли задание на низкой высоте с начала и до конца, в то время как в литературном изложении рассказ идет о разведке на больших высотах, вынужденно завершенной на малой высоте. Сложный опыт нескольких месяцев работы был, таким образом, спрессован в единственный полет, ставший символическим обобщением всех остальных, и трудности летчиков на большой высоте переданы читателю с драматической концентрацией. В повествовании мелькают отголоски жизни на командном посту – Сент-Экс состязается в шахматы с лейтенантом Пьером Лакордером, майор Алиас опрашивает экипажи после возвращения с задания (они называют это между собой «допросом с пристрастием» или «пыткой»; по современной терминологии, принятой в воздушных силах, это означает «производить опрос пилота после выполнения задания»). И воспоминания о сельском доме в Орконте, о первых детских годах с Паулой, гувернанткой из Тироля, о темной прихожей в Сен-Морисе даны вовсе не ради живописности, которую Сент-Экзюпери ненавидел, но чтобы подчеркнуть контраст глубоко укоренившейся «суверенной защиты» жизни на фоне вырванного с корнями замешательства и хаоса разгрома и бегства. Так, к описанию кровяных колбасок, тщательно приготовленных фермером к празднеству, на которое пригласили Израеля, Гавуаля и его самого, Сент-Экзюпери не преминул добавить: «Лицо племянницы становилось мягче от этой таинственной глубины. Жена фермера вздыхала, оглядываясь по сторонам, и молчала. Фермер, мысли которого уже были поглощены завтрашним днем, сидел, окутанный земной мудростью. За этим молчанием всех троих лежит внутреннее богатство, сходное с общедеревенским и также подвергавшееся угрозе».