Ламот повторил цифру.

– Прекрасно, – кивнул Сент-Экс.

Он порылся в кармане и вытащил оттуда толстую пачку банкнотов. Все по сотне долларов. Он начал считать их – один, два, три… пять, шесть, семь. Антуан вручил деньги продавцу, глаза у которого, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит.

– В чем дело? – поинтересовался Сент-Экс. – Ты же говорил семьсот, не так ли? Попроси, чтобы он упаковал его.

Продавец, похоже, внезапно занервничал.

– Мы могли бы доставить вам покупку, – предложил он.

– Этот месье – Сент-Экзюпери, – попытался объяснить Ламот, но почувствовал, что для продавца это имя ничего не значило. С таким же успехом он мог назвать друга «господин Смит» или «месье Дюпэн». Скорее продавец предположил, будто эти двое недавно ограбили банк.

– Что он говорит? – поинтересовался Сент-Экс.

– Он предлагает доставить покупку по адресу.

– Скажи ему, пусть только упакует. Я и сам донесу.

Ламот перевел, и продавец исчез в конторе. Шло время. Явно там выясняли по телефону, не ограбил ли кто банк в округе этим утром и не разыскиваются ли банкноты с этими номерами. Судя по всему, результаты проверки удовлетворили продавца, и он наконец вернулся, непрерывно улыбаясь и кланяясь.

Сент-Экзюпери беспрепятственно позволили покинуть магазин с новой игрушкой под мышкой. Ламот поднялся вместе с другом в его пентхаус, расположенный на двадцать третьем этаже. Сент-Экс торжественно поставил свое приобретение на круглый столик в гостиной, светлая полированная поверхность которого была вся истыкана сигаретами и напоминала пятнистую шкуру леопарда, поскольку он всегда гасил сигареты о крышку стола (он постоянно забывал про существование пепельницы).

– Только подумай, ведь это же ты! – вскричал Сент-Экс после того, как они прослушали запись голоса Ламота.

– Здорово, – сказал Ламот, – теперь, чтобы узнать, что я думаю по поводу написанного тобой в три часа ночи, тебе достаточно будет включить этот механизм.

* * *

Новая игрушка доставляла Сент-Эксу бесконечное удовольствие, а его беспокойному воображению – плодородное поле для экспериментирования. «Включив радиоприемник, Экзюпери записывал симфонии Моцарта в исполнении Тосканини и затем на тот же самый диск накладывал записи своего голоса и голосов друзей, читающих французскую классическую поэзию, чтобы посмотреть, как они согласовываются с музыкальными тактами», – вспоминал позже его переводчик Льюис Галантьер. Эрве Альфан (тогда еще коммерческий атташе французского посольства, хотя вскоре он ушел в отставку) впоследствии запишет свою прославленную пародию на диалог между трясущимся Петеном и неким одряхлевшим генералом, чей род велся от маркиза Лафайета.

Сент-Экзюпери, как правило, заказывал еду в ресторане внизу и редко завтракал или обедал в одиночестве (у него всегда кто-нибудь был в это время в гостях), и, если выбирался куда-нибудь на званый вечер, он почти постоянно заканчивался демонстрацией карточных фокусов Антуана. Он по-прежнему сохранял таинственность вокруг своих магических фокусов, чаще всего повторяя фразу, которую обращал и к Леону Верту, и к Жоржу Пелисье: «Я – мастер своего ритуала».

Он нуждался в этих невинных дивертисментах, чтобы поддержать радость жизни, которая подвергалась испытанием внутренней мукой по поводу тяжелого положения его страны, прискорбных разногласий среди французских эмигрантов в Нью-Йорке и гнетущих новостей из-за границы. Сент-Экс искренне симпатизировал благотворительным усилиям Энн Морган, возглавлявшей Координационный совет французских обществ помощи, и квакерам, отправлявшим продукты питания во Францию. Его возмущало, когда обосновавшиеся в роскошных апартаментах в «Уолдорф Астория» Анри Бернштайн и Эва Кюри неистово разглагольствовали о «зле», творимом Америкой, посылавшей продовольствие во Францию и Северную Африку. Их возмущало, что американцы будто бы при этом помогали Гитлеру и подрывали британскую блокаду континента. А Сент-Экзюпери в тот момент переживал, как бы эта самая блокада не принесла бы его стране еще большие страдания.

Довод противников благотворительности мог бы иметь под собой некоторую почву, если бы, желая доказать чистоту своих побуждений, они, как Симона Вейль, пожелали бы морить голодом себя. Но этот довод, звучавший от изгнанников, явно не отличавшихся жертвенностью, положительно отдавал гротеском. Профессор Луи Руже, в свое время пытавшийся наладить отношения между Виши и Лондоном, прежде чем перебрался в Нью-Йорк, позднее так описал это: «Тучности с Пятой авеню безжалостно осудили пустые животы страны-матери. Сопротивление в Нью-Йорке проявлялось, прежде всего, в компании банкетов. Те, кто голодал во Франции, могли, таким образом, иметь своих полномочных представителей на банкетах в их честь в Соединенных Штатах… Людей, которые купались в роскоши, одевались в шелка и собирали нектар с пропагандистских пайков, не всегда имевших французское происхождение, тех, кто благоразумно прихватил с собой документы о гражданстве для получения права на завтрашнюю Францию, поскольку только они одни не сдались. Они настойчиво клеветали на своих злополучных братьев, не обладавших ни самолетами, ни судами, ни визами, чтобы покинуть Францию, и таким образом предоставивших им одним возможность предстать перед миром незапятнанными».

В апреле стало особенно тоскливо – сначала немцы вторглись в Югославию, затем выдворили из Греции британские силы Вавелла, прибывшие на выручку. Чарльз Линдберг к этому времени открыто объявлял, что война для Англии проиграна и что новое спасение мира можно найти только в политике «сначала Америка». Вступление Соединенных Штатов в войну казалось еще более отдаленной перспективой, поскольку Рузвельту пришлось слишком усердно маневрировать, чтобы обойти ужасающие условия Закона о государственном нейтралитете. В сложившейся обстановке какая польза была от описания недавних военных впечатлений Антуана? Никакой, насколько мог судить Сент-Экзюпери. Он сделал несколько судорожных усилий, которые только привели его в уныние, и предпочел заниматься тем же, что и в Агее – изливать самые сокровенные мысли и чувства в своей «посмертной книге» (как он в шутку называл «Цитадель»).

Он все время находился в неустойчивом состоянии духа. Периоды болезненной раздражительности, если не сказать вспыльчивости, наступали с определенной периодичностью. Он вымещал свое плохое настроение на друзьях, начиная с Роже Бокера, добравшегося до Нью-Йорка в марте 1941 года, который благодаря стоической силе духа, проявленной при нападках Сент-Экса, вскоре заслужил прозвище «мальчика для битья». Пьер де Лану, в августе 1939 года возвращавшийся с ним в Гавр на «Иль-де-Франс» и часто завтракавший с ним по адресу 240, Центральный парк, позже писал так: «Его не удовлетворяло сознание собственной правоты. Ему необходимо было доказать неправоту другого. Действительно ли так проявлялся недостаток уверенности, побуждавший его поддаваться неистовым порывам гнева, когда он пытался что-либо утверждать (или отвергать)? Иногда кровавый бой разгорался буквально из ничего, аргументы в споре даже не формулировались или спор велся ради самого спора». В такие моменты Сент-Экс напоминал де Лану «злобного, но полного юмора быка».