Перенеслись сюда, чтобы расцвести на новой почве, и ядовитые сорняки – междоусобные вздорные ссоры соотечественников, которые Сент-Экс в глубине души надеялся оставить позади, когда наполнял ветром паруса в Лисабоне. Просто катастрофа 1940 года, вместо создания видимого нового единства, заставляла его соотечественников вывозить с собой из родной страны вместе с нехитрыми пожитками и накопившуюся мелкую мстительность, привычки и обиды. В Вашингтоне новый французский посол Гастон Анри-Хей создал, как называл Рауль де Росси де Саль, «разновидность неофициального гестапо» в составе бывшего агента версальской полиции и человека по имени Гишар, однажды возглавлявшего Сюрте (французский аналог ФБР), чтобы информировать Виши о том, как ведут себя французы в Америке.

Как поведал Сент-Экзюпери Леон Ванселиус, он не присоединился к «Франции навеки» по той простой причине, что многие из французов, вступивших в эту организацию с самого начала, бежали из своей страны, не дожидаясь разгрома 1940 года. Один из них, не задумываясь проигнорировав приказ о всеобщей мобилизации, даже сумел приплыть из Голландии в самый день начала войны (3 сентября) и провел полный тихих радостей год, преподавая в «Хантер-колледже» до самого обращения Де Голля, прозвучавшего 18 июня и пробудившего его от дремоты, в которой он пребывал, не подвергая себя опасности. Для Сент-Экзюпери, как и для Ванселиуса, суперпатриотическая страстность, с которой подобные «дезертиры» снова били в барабаны за добрых три тысячи миль от ближайшего фронта, слишком ясно показывала, как движение Шарля Де Голля для некоторых становилось последним убежищем, созданным для негодяев. Кажется, что с того момента, как его нога ступила на землю Нового Света, Сент-Экс решает позволить другим бросать камни, поднимать шум и искать козла отпущения, но в изгнании Антуан собирался держать свои чувства относительно Петена и Виши при себе. Но еще до конца января 1941 года ему пришлось отступить от этого правила, чтобы защитить себя самого. До Нью-Йорка дошел слух о его назначении в Национальный совет (палату из приблизительно 150 «нотаблей», известных личностей, недавно созданную Петеном в Виши), и этого оказалось достаточно для возникновения массы сплетен. Чтобы рассеять это недоразумение, Сент-Экзюпери составил проект формального заявления, где говорилось: с ним никто не обсуждал это «назначение», а он со своей стороны этого поста не просил, не желал и от него отказывается. Рауль де Росси де Саль любезно перевел коммюнике с помощью Льюиса Галантьера, и оно было выпущено в прессу на неофициальной конференции, проведенной Сент-Эксом в своем номере «Ритц Карлтон».

В добавление к мучительной нестабильности международной ситуации и недостатку новостей из дома ему не удавалось избегать участия в каких-то несусветных мероприятиях, например присутствовать на неимоверно масштабном обеде, собравшем полторы тысячи гостей, устроенном в его честь в середине января в гостинице «Астория» Американской ассоциацией книготорговцев и «Нью-Йорк геральд трибюн». Элмер Дэвис из «Коламбия броадкастинг систем», председательствовавшая там, вручила ему Национальную книжную премию за самую популярную документальную повесть в этом разделе литературы за 1939 год, и Сент-Экзюпери в ответной речи вспомнил, как известие о получении им этой награды настигло его год назад в снегах Орконта.

После этого события интерес к нему со стороны любопытных репортеров возрос, и ему приходилось давать неизбежные интервью. Робер Ван Гелдер, бравший у него интервью в «Ритц Карлтон» для еженедельника «Книжное обозрение «Нью-Йорк таймс», был поражен его диковинно большой обувью. «У него такие огромные ботинки, – написал корреспондент в выпуске от 19 января, – размером с кинокамеру, но мне объяснили, что ему не шьют обувь на заказ, он пользуется фабричной. «Он входит в обувной магазин, – поведал мне его агент Максимилиан Беккер, – и клерк измеряет его ступню. «Вам нужен двенадцатый размер!» – говорит клерк. Он примеряет пару двенадцатого размера на ноги Сент-Экса, но тот жалуется: «Слишком малы». Клерк с удивлением приносит пару тринадцатого размера. «Слишком маленькие», – опять говорит Сент-Экс. Пораженный клерк приносит пару уже четырнадцатого размера. И опять они кажутся покупателю маленькими. Так продолжается до тех пор, пока несчастный клерк не предлагает ему самую большую пару, которую сумел отыскать в магазине. «Ах, – наконец произносит Сент-Экс, – это мне подходит. Мне нравится, когда мои ноги чувствуют себя удобно».

Ван Гелдера также поразил фасон прически Сент-Экзюпери, названный репортером «стрижка концентрационного лагеря», хотя, поспешил он уточнить в своей статье, писатель никогда не попадал в плен к немцам. Его метод письма? Самый трудоемкий, любезно пояснил Сент-Экс. Он напоминает труд скульптора, огранщика бриллиантов, пекаря. Сначала есть впечатление, которое он желал бы передать читателю, хотя он никогда не может заранее знать, действительно ли оно стоит таких усилий. Затем впечатление передается в первом, «содержащем инклюзии руды», проекте, в глубине которого хранилась суть или «жила» впечатления. Этот первый проект напоминает необработанную каменную глыбу или бесформенный ком теста. «Я работаю над этим тестом, меся его снова и снова, и так много раз, – продолжал он. – Мало-помалу материал начинает сопротивляться, и тогда у меня под руками появляется то, над чем можно и поработать». «Если, – добавил он, – речь идет о пустыне или полете, то только потому, что нужно опираться на конкретное, дабы постичь абстрактное».

На прощание Роберу Ван Гелдеру показали некоторые страницы рукописи, покрытые аккуратными строчками, многие из которых были кропотливо вычеркнуты. Там, где раньше имелась сотня слов, оставлялось одно, лишь одно предложение продолжало свое существование на руинах перечеркнутых строчек. Первый вариант? О, ни в коем случае: это уже третий или, возможно, даже четвертый. Работы много. Репортер мог в этом прекрасно убедиться. «Я работаю долго и глубоко концентрируюсь на работе, – пояснил Сент-Экс. – То есть когда вещь движется. Ведь, – прибавил он с обезоруживающей улыбкой, – самое трудное – это приступить к делу».

Это было действительно так. И в Москве в 1935 году, и в Каире в 1936-м, когда Сент-Экзюпери пришлось буквально запирать в комнате, чтобы заставить писать. Впрочем, скоро выяснилось, что и на этот раз таковым было твердое намерение его издателей. Сент-Экс, вероятно, предполагал пробыть в Штатах три или четыре недели, но его тамошние ангелы-хранители вынашивали совсем иные планы по данному поводу. Недаром они выслали ему приглашение по телеграфу, недаром они затем приняли меры, чтобы он получил визу и пересек океан: они желали получить от него книгу о войне, и вполне понятно (издатели всегда спешат и всегда торопят), они хотели получить книгу как можно скорее.

Чтобы он чувствовал себя комфортно, они подыскали ему великолепный пентхаус на двадцать третьем этаже здания по адресу 240, Центральный парк, Юг. Квартира размещалась даже выше, чем апартаменты Мориса Метерлинка на двадцать втором этаже, а «чаша для золотой рыбки» Бернара Ламота и в подметки не годилась широкому окну и террасе, откуда поверх деревьев парка открывался великолепный вид. В качестве дополнительной поддержки Сент-Эксу предоставили секретаршу, чтобы та перепечатывала страницы, исписанные долгими бессонными ночами. Но какой бы квалификацией во французском она ни обладала, ей приходилось с большим трудом расшифровывать его мелкий и все более и более неустойчивый почерк.