его не покидать». Хулиан взъелся на меня: «Зачем ты ему врешь?» Я возразила: я не вру, я люблю его и сделаю все возможное, чтобы мы были вместе как можно дольше. «Ты сидишь на бомбе, и бомба эта скоро взорвется», — только и сказал Хулиан.

Невозможно было передать им магнетическую силу этой любви — я сама ее не вполне понимала. Я рассказала про приглашение Охада. Педро, который входил в попечительский совет «Танцедеев», прекрасно понимал, что это значит. «Марина, у тебя в руках выигрышный лотерейный билет», — радостно объявил он. «Не знаю, соглашаться или нет», — призналась я. Они не поверили своим ушам. «Не воображай, будто жизнь еще раз даст тебе такой шанс, — сказал Хулиан, — не упусти его». Я пояснила, как невыносимо будет мне не видеть Хосе Куаутемока даже всего месяц. «А если его убьют в тюрьме, что ты тогда будешь делать?» — спросил Хулиан. Да, это правда возможно. «Он непобедим», — отшутилась я. «Конечно, непобедим. Пока пуля в голову не прилетит», — возразил Хулиан.

Наступило молчание. Педро попробовал разрядить обстановку: «Мы не знаем, на сколько затянется бунт. Все это время ты не сможешь видеться с Хосе Куаутемоком. Поезжай в Тель-Авив, насладись, а потом возвращайся. Снова будете встречаться по вторникам и четвергам на мастерской, будешь к нему сбегать по средам и пятницам, иногда еще и в субботу на ночь, и вуаля! Вот оно, счастье». Это правда, мы не знали, как долго продлится бунт. И даже после его окончания тюрьма долгие месяцы будет возвращаться к нормальному режиму. Лучше принять предложение Охада. К тому времени, как я вернусь из Тель-Авива, страсти наверняка поулягутся, и мы сможем возобновить отношения. «Ладно, я сейчас же отправлю ему мейл». И я взяла телефон и написала Альберто, чтобы он от имени труппы подтвердил Охаду согласие.

День получился очень приятный. Педро и Эктор теперь нечасто бывали на ранчо, но содержали его в полном порядке. Бассейн чистый, ни одного листочка в воде. Газон подстрижен, кусты тоже, кругом все вылизано. На обед кухарка приготовила вяленую говядину по рецепту из Йекапистлы, кесадильи с кузнечиками, маленькие тако с уитлакоче и тамариндовую воду. Этот пир заставил меня позабыть все тюрьмы, танцы, бунты, романы и страхи.

В город мы вернулись около восьми. Клаудио ужинал с детьми. Все четверо посмеялись над моим видом. «Ты похожа на креветку!» — закричал Мариано. «На помидор!» — добавила Даниела. Очень дурной пример я подала детям, сгорев в клочья.

От меня до сих пор пахло уксусно-травяной болтушкой. «Я быстренько приму душ и к вам. Подождите, все не съедайте».

Я вошла в спальню и разделась. Посмотрелась в зеркало. Да уж, надо же было так сгореть. Вся в нелепых красных пятнах. Белые только ноги, ягодицы и спина. А живот, грудь, плечи, руки и лицо — ярко-алые. Как американская туристка только что из Канкуна.

Я открыла воду, чтобы нагревалась, и тут зазвонил телефон. Неизвестный номер. Я не ответила, как обычно. Через десять секунд он снова затрезвонил. Я отклонила. И уже почти вошла в душ, когда звонок раздался опять. Ответила. Молчание в трубке. Я уже собиралась отключиться, но наконец раздался мужской голос: «Марина, это Хосе Куаутемок». Я окаменела. «Привет, — выговорила я, — откуда у тебя телефон?» — наиболее идиотский вопрос из возможных. «Марина, ты меня любишь?» — просто спросил он. Я ответила не раздумывая: «Да, я тебя безумно люблю». Пауза. «Ты хочешь быть со мной всегда?» — «Да, — решительно ответила я, — всегда». Снова долгое молчание. «Я сбежал из тюрьмы, чтобы быть с тобой». На этот раз у меня не нашлось слов. Меня заколотило. «Я не хочу жить без тебя».

«Бойся своих желаний», гласит арабская поговорка. Мое желание исполнилось. «Как ты сбежал?» — еще более идиотский вопрос. «Я хочу тебя видеть, сейчас», — сказал он. «Давай завтра», — предложила я. «Нет, сейчас. Уедем вместе». Меня затрясло еще сильнее. Я повернулась к зеркалу. Мое сгоревшее лицо побелело. «Я не могу, вся семья дома». «Я напротив твоего дома. Выходи, и поехали». Я голая подошла к окну. Отодвинула штору. На другой стороне улицы стоял Хосе Куаутемок.

Он потерял счет. Не знал, продержали его в апандо дни, недели или месяцы и сколько раз выводили на прогулку. Однажды утром стальная дверь распахнулась. В молочном свете он едва различил какого-то седого мужика. «Выходи, Хосе Куаутемок, кончились твои мучения». Каспер, дружелюбное привидение, заговорил с ним. Опять, что ли, кто-то из этих невидимых? Он закрыл глаза. Свет вгрызался в сетчатку штопором. «Пошел в жопу», — сказал он. Открыл глаза проверить, исчез ли этот хрен. Не исчез. Это какая-то засада. Хосе Куаутемок развернулся обратно к яме в поисках Марины. Она скажет ему, настоящий этот тип или нет. Но Марина на свету начала таять. Он протянул к ней руку, чтобы удержать, но стоило до нее дотронуться, как она исчезла. Он в бешенстве врезал невидимой обезьяне. Точно призрак. Настоящий бы не упал. Хосе Куаутемок нырнул обратно в яму и стал ждать, когда дверь закроют. Но призрак не стал закрывать. Он поднялся на ноги и, ругаясь, ушел.

Хосе Куаутемок высунул голову, и в лицо ему ударил порыв ветра. На небе собирались тучи. Над ним пролетела стая черных дроздов. Хосе Куаутемок проследил за ними взглядом, пока они не скрылись за стенами тюрьмы. Гребаные птицы, подумал он, летают куда хотят. Он потянул за дверную ручку, чтобы закрыться. Свет здорово мешал. Чувак, который приходил, точно был галлюцинацией. Как и свет, и тучи, и птицы. Игра воображения, только и всего. Он уткнул голову в колени и зажмурился.

Дверь снова распахнули. Что ж им, сволочам, неймется. Блеск ударил прямо в глазной нерв. Он нагнул голову, чтобы уйти от этой световой шрапнели. «Хосе Куаутемок, это я, Кармона». Голос вроде знакомый. «Давай-ка руку. Сейчас вытащим тебя отсюда». Хосе Куаутемок замотал головой. Столько света — кто такое выдержит? «Давай, давай, можешь не волноваться. Моралес, сучонок, больше не заправляет тюрьмой». Кто такой, на хрен, этот Моралес? Он замер, но несколько человек подхватили его за руки и вытащили. Он пытался брыкаться, но они скопом его скрутили. «Помойте его, а то воняет дохлой псиной, зараза».

Он приоткрыл щелочку в веках, чтобы солнечные иголки не так впивались в них. Какой-то толстяк улыбался ему: