«Что, уже и не помнишь меня, говнюк?» Сгорбленный, как верблюд, не в силах разогнуться, Хосе Куаутемок вытянул указательный палец и дотронулся до его формы. Вроде настоящий. В каком-то закоулке сознания нашлось воспоминание о пузане по фамилии Кармона. Он самый, начальник надзирателей. Он обернулся. В нескольких шагах позади осталась проклятая яма. «Тридцать четыре дня ты там просидел», — сказал пузан.

Хосе Куаутемок не мог идти. Его так скривило, что он напоминал старую умирающую обезьяну. Надзирателям пришлось его нести. Вонь, как от просроченной, сулящей ботулизм банки с сардинами, ознаменовала его появление в коридорах тюрьмы.

Его скинули на койку. Смердел он люто. Его оставили. Он едва смог прикрыться простыней. Тело как будто развалилось на щепки. Он попробовал разогнуть ноги, но в коленях так стрельнуло, что пришлось их поджать обратно.

Он проспал двадцать три часа подряд. Кармона, новоиспеченный директор тюрьмы, велел охранникам к нему не приставать: «Оставьте его в покое. Он авансом за все нарушения расплатился». Кармоне Моралес сразу показался редкостным мудаком. Он считал, что запереть Хосе Куаутемока в апандо по капризу непростительно. Одним из первых распоряжений на новом посту он велел засыпать эту окаянную дыру.

После того, как Хосе Куаутемоку дали отоспаться, его отвели в душ. С отвращением раздели. Он весь состоял из зловония и был хрупок, как крыло бабочки. Пришлось посадить его на стул и так мыть. Ни дать ни взять чашка японского фарфора — того и гляди разобьется.

Корку грязи снимали ножом. Коричневая масса, пахнущая кабаном в брачный сезон. Все тело протерли несколько раз. Кожа, мозг, сердце — все почернело. Сколько лет уйдет на очищение?

Днем он закрывал глаза, словно опускал жалюзи, и часами молчал. Хотелось снова в темноту. Шумы раздражали. Каждый скрип решетки, каждый крик будили в нем мистера Хайда, готового избить всех и каждого на своем пути.

Едва набравшись сил, он начал записывать то, что сочинил в апандо. На автопилоте печатал страницу за страницей. Как лазерный принтер. Хотел закончить до прихода Марины. Лично вручить ей свой бумажно-чернильный Тадж-Махал.

Лишенный телефона, он мог только ждать мастерской Хулиана, чтобы увидеться с ней. В четверг он явился на занятие, словно воскресший Лазарь. По крайней мере, так на него посмотрели остальные заключенные. Викинг-то уже не тот. Из серебряной гориллы он превратился в шимпанзе. Сел на всегдашнее место. В его отсутствие никто не осмелился занять его. Его престол уважали.

Марина не пришла. Н-Е П-Р-И-Ш-Л-А. Может, она не знает, что его откопали. Он хотел, чтобы она первая услышала написанное в апандо, и отказался читать. Но Хулиан настоял. Ему не терпелось узнать, что там наварил котелок Хосе Куаутемока в черной дыре, в которую все включено.

Тексты произвели на присутствовавших большое впечатление. Кто его знает, что у него там внутри случилось, но качество письма прямо-таки подскочило. Компактное, напряженное, странное повествование. Хулиан не мог поверить. Откуда такая буря прозы в этом несчастном? Откуда эта таинственность, это животное начало, эта нежность, этот ужас, это безумие, эта надежда? Почему он сам не способен так писать? Что нужно, чтобы стать Моцартом, а не Сальери?

После занятия Хулиан подошел поздравить его. Хосе Куаутемок сухо поблагодарил. Кому нужны все эти «какие-невероятные-истории-у-тебя-получились», если единственная, кому они предназначались, не пришла? Хулиан достал из куртки письмо и вручил ему: «Это тебе от Марины».

Хосе Куаутемок, сгорая от нетерпения, прочел. Всего несколько строк: она разрывает отношения. «Я знаю, ты поймешь» — так эта хрень заканчивалась. Понять? Серьезно? Понять? Столько они любили, столько давали друг другу, столько выдержали, чтобы закончить вот так, сраной запиской? Ей даже не хватило эстрогена сказать это ему в лицо. А он-то напридумывал себе нескончаемую, неизбежную, нерушимую любовь. Точно, нерушимую. Они вдвоем всех и вся могли победить. Почему она пошла на попятный? Он не просил ее развестись, он просто хотел любить ее. Любить каждый квадратный сантиметр ее нутра. Как ее вернуть? Написать такую же записку? Не поможет. Нужно, чтобы они смотрели друг другу в глаза. Пусть тогда не побоится сказать: «Я тебя больше не люблю». Если произнесет эти слова, тогда acra ла виста, бэйби. Но она-то написала: «Я тебя люблю и буду любить всегда». Если любит, почему тогда уходит? Почему? Почему? Почему? Их любовь н-е-р-у-ш-и-м-а. Никто их не одолеет. Вернись, Марина, пожалуйста. Приходи, и поговорим лицом к лицу, и ты увидишь, что мы нерушимы.

Он не знал, порвать Маринину записку или сохранить. В конце концов аккуратно сложил и спрятал в карман робы. Этот клочок бумаги — последнее, что осталось от нее.

Я голая села на кровати. Левая нога непроизвольно дергалась. В животе образовалась пустота. Груди тряслись. Что делать? Что делать? Что делать? Там, на улице, — мужчина, которого я люблю, он же хладнокровный убийца. В тюрьме я никогда не боялась, что он мне что-то сделает, а теперь я просто умирала от страха. Он может запросто силой проникнуть в дом, чтобы забрать меня и убить Клаудио. Или, хуже того, детей. «Думай, Марина, думай». Я снова выглянула в окно: Хосе Куаутемока не было. Может, мимо проезжала патрульная машина и он сбежал. Или вообще все это плод моего воображения. Я посмотрела на экран телефона. Да, вот номер, с которого он звонил. Как он узнал, где я живу? Я ему не говорила, как он, блин, это узнал? «Думай, Марина, думай. Он не причинит тебе вреда. Он тебя любит. Думай, думай, думай». Снова зазвонил телефон. «Жду тебя на углу. Как выйдешь из дома, иди налево, — приказал он. — И принеси мне одежду. Я до сих пор в тюремной робе».

И повесил трубку. Я судорожно вздохнула. Внизу ужинает моя семья. Наверняка сейчас подшучивают над тем, как я сгорела. Или говорят про школу. Или смеются. Клаудио заставляет их доедать все до конца. Это ежевечерняя борьба. «Нельзя зря переводить еду. Множество людей в мире умирает от голода», — говорили мы детям, щеголяя своим прогрессивным сознанием. «Марина, сосредоточься». Хватит отвлекаться. Нужно принять решение. Позвонить Педро и Хулиану и все им рассказать? Попросить, чтобы они немедленно приехали? Вызвать полицию? «Он не причинит тебе вреда, он не причинит тебе вреда…» Руки отчаянно тряслись. Во рту пересохло. Пустота в животе все росла и росла. Воздуху мне, воздуху.