Сталкер, Профессор и Писатель выезжали на дрезине из заброшенной нефтебазы. Первую часть их проезда сняли в городе, на общем плане, но в окончательном монтаже Тарковский отказался от него, максимально приблизившись к героям. Сейчас пишут, что этот эпизод снят одним кадром. Это не так. Он снят несколькими длинными кадрами.

Крупный план затылка Писателя. Он поворачивается и задает вопрос Сталкеру. Тот (за кадром) отвечает. Писатель поеживается от холода. Из его глаза скатывается слеза. Он отворачивается. Камера следует за поворотом его головы, выпускает Писателя из кадра. Перевод фокуса на общий план. Слегка размытые туманом, видны всякие конструкции, корпуса небольших судов.

Крупный план Профессора, смотрящего вправо. За ним те же конструкции. Профессор поворачивает голову, смотрит на непонятные здания и заборы. Камера панорамирует на Сталкера в полупрофиль, на фоне видны ящики, строительные леса, мостки и водоемы, возвращается к Профессору, панорамирует вправо, выпуская его из кадра, на общий план безлюдных сооружений в тумане. В кадре проплывают бесконечные штабеля труб, ящиков, сосны, озеро.

Крупный план Писателя. Он спит.

Крупный план Сталкера, напряженно смотрящего вперед.

Эта съемка напоминала мне рублевскую «Троицу» в финале «Андрея Рублева», хотя это сопоставление кому-то может показаться кощунственным.

Писатель просыпается, с недоумением смотрит по сторонам. Дрезина замедляет ход и останавливается.

Мы снимали в утренних сумерках, на территории Балтийского судоремонтного завода, на полуострове Копли — тогда самый пролетарский, самый деклассированный и бандитский район Таллина. Там жили и работали много бичей — спившихся или полуспившихся матросов, списанных на берег, для которых не существовало никаких моральных тормозов и запретов. Как они сами говорили: «Мы народ простой — оторви да выбрось».

Для съемок использовался маневровый тепловоз, толкавший платформу, на которой была укреплена дрезина, на ней сидели, озираясь по сторонам, наши герои. На второй платформе стоял лихтваген, дававший электроэнергию для осветительных приборов.

Снимали мы шесть не то семь ночей. Делать это было очень непросто. На заводе работали тысячи людей. Снимать нам разрешили в ночь с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. Утренние сумерки, необходимые нам, с каждым разом становились короче. Снимали мы этот проезд в черно-белом изображении. Выезжали на съемку около полуночи, несколько часов уходило на формирование железнодорожного каравана и репетиции. Длина пути, на котором хотел снимать Андрей Арсеньевич, два-три километра вдоль берега. Видеть в кадре море Тарковский категорически не хотел, и мы снимали в одну сторону.

Пространство вдоль железнодорожных путей было захламлено штабелями труб, ящиками, корпусами рыболовецких сейнеров, катеров и т. д. Весь этот трехкилометровый хаос и раздрай был уставлен плакатами типа «Партия — ум, честь и совесть нашей советской эпохи», «Экономика должна быть экономной», «Наша цель — коммунизм» или щитами с изображением положительных героев — с молотами или отбойными молотками в сопровождении надписей: «Идут хозяева земли, идет рабочий класс!» Все это надо было демонтировать, маскировать или завешивать тряпками на время съемок, а потом восстанавливать. Снимали этот проезд в основном на крупных планах героев, чтобы максимально размыть фон. Пару раз там, где это было возможно, фокус переводился на общий план.

Еще одним средством маскировки агитации и пропаганды были дымовые шашки. Мы и раньше много дымили, но тут объемы задымления были самыми масштабными, поэтому дымить пришлось почти всем мужчинам съемочной группы. Рассредоточившись по всему пути, мы по команде поджигали дымовые шашки. Дым садился на сырую землю, скрывая все вокруг, либо, наоборот, раздувался морским ветром за считанные секунды. Поэтому приходилось бегать взад-вперед по маршруту съемок, чтобы задымить нужные пространства. Конец августа в Таллине — это осень с пронизывающим ветром, от которого, вкупе с дымом, слезились глаза. Наглотались мы этого дыма до умопомрачения.

Снимали мы с помощью новейшей амортизационной системы «Стедикам». Она компенсировала рывки и толчки и позволяла при ручной съемке достигать удивительной плавности движения камеры. Княжинский в специальном жилете, на который крепилась камера, выглядел средневековым рыцарем.

Каждый раз Тарковский находил в материале какие-то недостатки, и на очередные выходные вновь назначались ночные съемки в Копли. Я сначала не понимал, зачем Андрей Арсеньевич это делает, но однажды вспомнил бесконечный проезд Бертона в автомобиле из фильма «Солярис». Тарковский через перебивки склеивал нескольких дублей, удлиняя проезд, достигавший в итоге потрясающей выразительности. Возможно, он и тут использует этот прием. Почти через год на просмотре «Сталкера» я убедился: моя догадка оказалась правильной. Актеры сыграли этот эпизод гениально. На мой взгляд, это один из двух лучших эпизодов фильма. И конечно, свидетельство фантастического таланта режиссера Андрея Тарковского.

Мы отсняли этот проезд шесть раз, но режиссер настаивал — необходимо снять его еще. Администрация завода позволила снимать в ночь с воскресенья на понедельник, предупредив: многие рабочие в этот день приходят на завод намного раньше, и вряд ли мы сможем снимать, как в обычные дни. Мы сняли пару дублей, но Тарковскому был нужен еще один. Около пяти утра вдруг отовсюду стали появляться люди. Во время предыдущих съемок такого не было. Они прорывались к рабочим местам, и никакие просьбы подождать их не останавливали. Они были невменяемы и маниакально стремились в цеха. Вскоре после этого выходили оттуда уже более осмысленными и повеселевшими. Оказывается, они там выколачивали специальными приспособлениями клей, сливали отслоившийся спирт, фильтровали его и пили. Нам они страшно мешали.

Перед съемкой я влезал на платформу, убеждался, что по реквизиту на дрезине все в порядке, и бежал к пиротехникам, чтобы участвовать во всеобщем и полном задымлении. Дымопроизводством занимались все свободные мужчины съемочной группы, независимо от профессии.

Мы получили по нескольку пиротехнических дымовых шашек, каждая из которых дает 650 кубометров плотного дыма, и заняли назначенные места, чтобы принять участие в этом эпическом процессе.

Вскоре к нам привязался один из уже повеселевших аборигенов. Он настойчиво уговаривал нас подарить ему одну шашку. Он клянчил, ныл, предлагал какие-то дикие обмены. Я сразу и безапелляционно послал его подальше. Рядом со мной дымил великий звукорежиссер Владимир Иванович Шарун, мужчина рослый, сильный, весьма хозяйственный. Абориген стал уговаривать его. Шарун тоже ответил ему отказом, но не столь решительным. Повеселевшему уходить, не достигнув цели, не хотелось.

— Ты пожарник? — спросил он у Шаруна.

— Я звукорежиссер, — ответил Владимир Иванович.

— Звуками занимаешься, — уточнил местный. — А почему дымишь?

— Пиротехников не хватает, — ответил Шарун.

Повеселевший внимательно следил, как мы поджигаем шашки и бегаем с ними, и предложил звукорежиссеру:

— Хочешь, я тебе радиостанцию с корабля сниму, весь мир услышишь, все звуки… а ты мне шашку.

— Не хочу, — коротко ответил