небольшое деревце?» Я посмотрел в указанном направлении — там на фоне темных елей, сосен и лиственных деревьев стояло тоненькое, примерно четырех-пятиметровое деревце с более светлой листвой. «Да, вижу», — подтвердил я. «Обратите внимание, сейчас очень тихо, ни у одного дерева не шевельнется даже лист, а у него трепещут все листочки… как будто вибрируют…» Я присмотрелся и убедился в правоте Андрея Арсеньевича. «Это ольха, — сказал он. — У нее длинный и тонкий черенок, поэтому у нее листва постоянно дрожит, как будто она живет своей собственной, отдельной от остальных деревьев жизнью…» Я смотрел на дерево, которое видел множество раз, не останавливаясь на нем взглядом, и думал, насколько наблюдателен и внимателен даже к самым незначительным проявлениям природы Андрей Арсеньевич.

В другой раз Тарковский меня совсем удивил. Он сидел в кресле, поглядывая на небо. Я сидел метрах в четырех-пяти от него, привалившись к теплой стене и закрыв глаза, ловил не очень щедрое эстонское солнце. В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд и, открыв глаза, увидел, что мою физиономию внимательно рассматривает Тарковский. Я спросил: «Да, Андрей Арсеньевич?» Тарковский сказал очень удивившую меня фразу: «Вы знаете, Женя, когда вы постареете, вы будете похожи на Энтони Квина — помните „Дорогу“ Феллини или „Грека Зорбу“?» Я не нашелся сказать ничего более вразумительного, чем «Не знаю…» Он кивнул мне в ответ: «Да-да». Теперь, постарев, думаю, что Тарковский сильно польстил моей физиономии.

Как-то раз к нам приехал художник Владимир Макаренко. Он учился в Киеве, был исключен за формализм, десять лет жил в Ленинграде, окончил Мухинское училище как художник-монументалист. Брал уроки у Натана Альтмана, дружил с Михаилом Шемякиным, был членом «Петербургской группы» художников-нонконформистов. Потом перебрался в Таллин, где работал кочегаром в котельной. Он не вступал в Союз художников, чтобы сохранить независимость. В 1976 году в Париже состоялась его персональная выставка и был издан альбом работ. Они экспонировались и продавались в тамошних галереях. Его самого туда не пустили. Он считал себя украинским художником. В его картинах действительно есть украинский дух, колорит и хорошее чувство юмора. В Таллине, кроме кочегарки, он зарабатывал на жизнь иллюстрированием книг, журналов и газет. Регулярно подавал заявления на эмиграцию и столь же регулярно получал отказы. Тарковский посмотрел альбом и книги с его иллюстрациями, назвал их «интересными и забавными», хотя терпеть не мог никаких авангардистов, начиная с Пикассо.

Мне рисунки понравились. Я до сих пор храню книжку русских сказок «Летучий корабль» на эстонском языке с замечательными иллюстрациями Владимира Макаренко. Сейчас он парижанин, признанный украинско-европейский художник.

Однажды во время паузы зашел разговор о НЛО. Шарун включил пленку с записью лекции первого отечественного уфолога Владимира Ажажи. Андрей Арсеньевич внимательно вслушивался в невероятные факты, который приводил докладчик. После лекции мы стали спорить, правда ли это. Тарковский долго молчал, потом сказал: «Мы еще не знаем и не догадываемся очень о многом, что происходит вокруг нас». Он искренне верил в то, о чем рассказывал Ажажа, и даже упоминал, что сам видел НЛО. Шарун считал, что Тарковский верил в пришельцев. «Переубедить его было решительно невозможно. Никаких сомнений в существовании инопланетян Тарковский не допускал»[491]. Хотя он отрицал всякий смысл контактов с инопланетянами.

В какой-то момент солнце скрывалось и Андрей Арсеньевич, мгновенно став серьезным, возвращал всех к работе. Организацией кадра он занимался больше, чем репетициями. Но если уж начинал репетировать, это тоже было необычно и совершенно не так, как у Рязанова или Шепитько, с которыми мне довелось работать до этого.

Я уже описывал его работу. В 1978 году в режиссерской манере Тарковского мало что изменилось. Правда на этот раз актеры, включая Кайдановского, который играл персонажа, противоположного его прошлогоднему герою, вопросов почти не задавали и старались свести к минимуму всякие проявления чувств и выразительные средства. Они прекрасно усвоили любимую фразу Тарковского: «Актер — это составная часть кадра».

Андрей Арсеньевич не любил лишних разговоров на площадке, не любил вопросов к нему, но на второй год работы иногда заговаривал на какие-то темы, не относящиеся к съемкам. А меня больше всего интересовало, почему он так снимает. Однажды я выбрал момент, когда Тарковский был в хорошем настроении, и, набравшись смелости, спросил его: «Андрей Арсеньевич, откуда вы знаете, как вы будете снимать тот или иной кадр? И как вы приходите к этому пониманию?» Тарковский усмехнулся: «Это входит в мои обязанности — знать, как снимать. Хотя слово „знаю“ здесь не подходит. Я это скорее чувствую. Прихожу к какому-то решению. И окончательно проверяю его уже на съемочной площадке. Но главное, я абсолютно точно знаю, что и как я снимать не буду».

Тарковский ни на какого другого режиссера не походил. И очень не любил, когда его с кем-то сравнивали. Многих коллег, даже весьма признанных, он мог обзывать презрительными и весьма обидными словами.

К середине августа стало холодать, и когда после двух недель непрерывных съемок нам объявили три выходных, помня прошлогодний опыт промерзания, я смотался на пару дней в Москву, чтобы взять одежду потеплее. Возвратившись, позвонил Тамаре Зибуновой.

(Не)знакомство с Довлатовым

Крошечная квартира Тамары была средоточием русскоязычной литературной жизни. Она была таллинской Анной Павловной Шерер. У нее в доме перебывали почти все заметные питерские и многие московские писатели и поэты — от Битова и Уфлянда до Аксенова и Рейна. В своем таллинском житии у нее снимал комнату Сергей Довлатов. Вот как он характеризовал Тамару в письме к своей ленинградской знакомой Эре Коробовой в январе 1974 года: «Я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высшим техническим образованием (У нее есть самогонный аппарат)»[492]. Зибунова стала близкой подругой Довлатова и родила ему чудесную дочку Сашеньку.

В 1978 году Тамара жила с Владимиром Ниновым, инженером-строителем, братом известного ленинградского литературоведа. Володя перебрался в Таллин из Ташкента. Он замечательно готовил плов, дамламу и прочие восточные яства, был общительным и доброжелательным. Набирая телефонный номер, я думал, что мы встретимся и проведем с Тамарой и Володей прекрасный вечер.

— Привет, — ответила Тамара. — Приезжай немедленно. Здесь Довлатов. Я хочу вас познакомить. Он уезжает в Америку навсегда.

Я засомневался, полагая, что он должен попрощаться Тамарой и своей дочкой.

— Нет, нет, нет! — закричала Тамара. — Он приехал на один день и уже со всеми попрощался. Завтра он должен быть в Ленинграде, получать загранпаспорт в ОВИРе. А через день ему улетать. Обязательно приезжай, слышишь? Обязательно.

Я задал вполне стандартный вопрос:

— А