– Видно, сынок, ум к тебе в голову возвращается. А коли так, на речку тебе идти надо с нами, а не дома сидеть. Глядишь, голова твоя проветрится, и ещё что-нибудь вспомнишь.

– Точно. И наш Семимес, наконец, вернётся.

– Э, Мэт, не надо так.

– Почему же не надо, сынок? Мэт радуется за тебя.

– Ладно, надо… коли радуется… коли радуешься, Мэт.

…Шли ходко. Впереди семенил Малам. То ли в привычке у него было передвигать ноги так, словно они тягались друг с другом, которая из них ловчей, то ли не терпелось ему вытянуть первого леща, который бы задал тон всему лову. Так или иначе, но примером своим он заставлял поторапливаться и своих юных спутников.

– Глядите… вон… кто-то идёт навстречу, – проскрипел Семимес, ткнув рукой в даль.

– Старуха какая-то, – сказал Мэтью.

– Я теперь боюсь встречных старух, особенно тех, что ниоткуда появляются, – сказал Дэниел то ли в шутку, то ли всерьёз.

– Видно, из Парлифа старушка путь держит, – сказал Малам и усмехнулся: – Из ниоткуда.

– Так это же наша парлифская вещунья! Видите, у неё лукошко на голове, – заметил Мэтью.

– Она и есть, – подтвердил Малам. – Гушуги – имя её.

– У меня мурашки по коже. Может, свернём, – предложил Дэниел (странно, но имя старухи, хрипло проползшее совсем близко в воздухе, и вправду заставило его напугаться).

– Нельзя, дорогой Дэн: обидим мы Гушуги эдаким манёвром, – не согласился Малам. – Позже свернём на дорожку, что к речке ведёт. Да вы знаете: третьего дня на Верент по ней ходили.

Дэниел, противясь своей слабости, уставил глаза на старуху, которая всё отчётливее являла знакомые черты, и громко произнёс:

– Предатель нарушит ход тайный восьми:

Ход времени выше поставит судьбы.

– Теперь мы знаем, о ком эти слова, – сказал Мэтью.

– О ком? – спросил Семимес, пытавшийся вникнуть в суть стиха и не только его.

– Помнил, да забыл? – спросил его Мэтью.

– Помнил, да забыл, – с обидой в тоне, но без «Э, не надо так» (держа в голове замечание отца), проскрипел Семимес.

– О Фэрирэфе, – сказал Мэтью.

– Кого на этот раз приговорят её слова?.. По мне, лучше бы свернуть, чем знать это.

– Вот что я тебе скажу, дорогой Дэн: Гушуги на то и вещунья, чтобы не шарахаться от неё, а внимать ей и слова её не чувством, но холодным умом постигать. И соответственно с разумением своим поступать, – спокойно сказал Малам.

Старуха была уже близко, и все притихли… Малам остановился и первым поприветствовал её:

– Доброе утро, дорогая Гушуги.

– И доброе, и худое показали мне нынче зеркала Мира Грёз. Гостей встречаешь?

– Ты наперёд всё знаешь, – ответил Малам.

Ребята переглянулись.

– Приветствуем тебя, бабушка, – сказал Мэтью, когда Гушуги глянула на него из-под лукошка.

Она клюнула своим крючковатым пальцем перед его носом и сказала:

– Тебя помню.

Потом глянула на Дэниела.

– И тебя помню.

– И мы вас на всю жизнь запомнили, бабушка! – нарочито приветливо сказал Дэниел.

– А тебя, – она шагнула к Семимесу, – не знаю.

Дэниел и Мэтью снова переглянулись. Малам же не выдал своего недоумения.

– Дай-ка я тебя потрогаю – глядишь, и вспомню.

Семимес отдёрнул плечо от её руки.

– Э, не надо так! – проскрипел он и шагнул в сторону.

Но она, вдруг что-то почуяв или припомнив из своих ночных видений, преградила ему путь своей кривой, как её пальцы, палкой и заговорила речитативом:

– Сын Озера, спрятанный в кокон в ночи,

Внимай мне чрез силу. Внимая, молчи.

Но Семимес не захотел внимать ей. Потупив голову, он резко отстранил её палку и пошёл по дороге дальше. Вдогонку полетели слова вещуньи:

– Огонь по пятам за тобою бежит,

А рядом тропинка другого лежит.

Ты видел его угасающий лик.

И снова увидишь. Уж близок сей миг.

Семимес остановился.

– Помнил, да забыл… когда он меня по голове ударил, – проскрипел он, не поворачиваясь к старухе.

Она продолжала:

– Прощение мести заглянет в глаза.

Огонь беспощаден – бессильна слеза.

А перестав вещать, прошептала настойчиво:

– Ступайте, ступайте, куда шли!

Для Малама, Дэниела и Мэтью наступившее молчание растянулось шагов на сто. А для Семимеса… Семимес обогнал эти сто шагов ещё на сто и, не опасаясь, что его услышат, ругал судьбу.

– О, если бы Семимес был Семимесом! Разве ж такое могло случиться?.. Жил бы он себе с отцом, ходил бы в лес по грибы да на речку леща удить… Огонь по пятам за тобою бежит… Что ещё за огонь?.. А-а!.. Вон как повернётся: завтра придёт к нам Фэлэфи… огонь невидимый в руках своих принесёт. Огонь этот кокон мой и сожжёт. Чуял я этот огонь в её руках, когда они надо мной кругами ходили. Чего ещё старая ведьма наговорила?..

Ты видел его угасающий лик.

И снова увидишь. Уж близок тот миг.

Да, да, это про кокон… про мой кокон… В нём мой лик, и снова увижу я его в тот миг, когда кокон превратится в пепел… И эти увидят… О, если бы Семимес был Семимесом!.. А что если старуха накликала беду хуже худой? Что если промашка вышла?.. Как же я так промахнулся?.. Видать, с головой у меня худо было, когда этот ударил меня. Видать, поспешал я, коли снова увижу лик его. Через это и пропаду… Нет, нет, только не это! Только не это! Пускай лучше Фэлэфи, но только не это!..

Шагов через сто Дэниел наконец решился заговорить.

– Малам…

– Спрашивай, Дэнэд. Отчего запнулся? Все мы об одном и том же думаем.

– На этот раз слова вещуньи относились к Семимесу…

– Так, Дэн, про него они и, словно тот огонь, по пятам за ним побежали.

– Постиг ли ты их холодным умом, как меня недавно учил?

Малам усмехнулся и ответил:

– Ум мой не холоден, и чувства мешают размышлять. Но пытаюсь я делать это… И, видно, неспроста вчерашний день палка моя в двух местах разом Семимеса слышала. Слова Гушуги вернули меня к этой неурядице… Одно говорю я себе и об этом же прошу тебя, Мэтэм, и тебя, Дэнэд: не спускайте глаз с Семимеса. Близок тот час, когда прощение и месть пересекутся…

– И что тогда? – спросил Мэтью.

– Увидим, что тогда.

– А как же насчёт того, чтобы соответственно с разумением поступать? – спросил Дэниел.