проект Петера Дюлькена понравился ему своей смелостью, Царнке теперь деловито изложил все трудности, ожидавшие его клиентов. Гингольд мог опереться на статьи закона.

– Если вы решитесь на такой шаг, господа, – разъяснял он им, – надо быть готовыми к тому, что курьер суда станет у вас частым гостем. Гингольд будет что ни день закатывать вам новые судебные решения. Надо иметь крепкие нервы, чтобы все это выносить.

– Думается, нервы у нас крепкие, – сказал Петер Дюлькен.

Пфейфер и Бергер сознавали всю рискованность этой затеи. Но уж раз они торжественно и от чистого сердца заявили о своей солидарности с Зеппом, нельзя же теперь отступить и отречься от него. Даже если ты стар, если тебя мучает астма, если ты измотан и обременен заботами – все равно хочешь не хочешь, а становись в одну шеренгу с молодым Питом.

Царнке выполнил свой долг и указал своим клиентам на подстерегающие их опасности. Если они все же дерзают, это их дело. Ему это нравится, и он охотно поможет им. Несмотря на то что Софи предложила ему еще чашку кофе, Царнке заявил, что он, очень вероятно, добудет для них денег. Пфейфер и Бергер заразились общим настроением; самая рискованность, авантюрность этой затеи все больше и больше увлекала их. Как озорные мальчишки и как заговорщики, сидели они вчетвером, рассеивали по ковру сигарный пепел, прихлебывали кофе или вишневый ликер, грызли печенье и подготовляли смелый маневр.

* * *

Осталось неясным, как быть с Гейльбруном. Он, правда, вел себя некрасиво в деле с Зеппом, но без блеска его имени, без его большого опыта им будет трудно обойтись. Надо учесть и то, что Гингольд попытается и впредь издавать «ПН», и, если он привлечет на свою сторону Гейльбруна, новому делу с самого начала грозит провал.

Пфейфер и Бергер решили вступить с ним в переговоры. Беседа будет не из приятных. Они долго работали вместе с Гейльбруном, они знают друг друга десятилетия. В конце концов, именно он основал «ПН», а они обошлись с ним резко, как с союзником врага. При таких обстоятельствах нелегко сознаться, как трудно будет им без него.

Но Гейльбрун облегчил им эту трудную задачу.

– Конечно, нехорошо было с вашей стороны, – начал он, – вынести мне вотум недоверия. Но я могу это понять. – Он почувствовал глубокое внутреннее удовлетворение, однако решил не разыгрывать из себя обиженного. – Не будем злопамятны, – сказал он. – Лучше обсудим создавшееся положение. Наш Гингольд предложил мне по-прежнему выпускать «ПН» и сколотить совместно с Германом Фишем новую редакцию. Я, разумеется, отказался. Все же не думаю, чтобы Гингольд сложил оружие. – Гейльбрун в раздумье взглянул на редакторов своими воспаленными глазами. Наступило тягостное молчание.

– Раз вы отказались, Гейльбрун, – сказал Пфейфер, – ему нелегко будет найти подходящего человека.

– Да и нам, к сожалению, тоже, – желчно проворчал Бергер.

В душе Гейльбрун с облегчением перевел дух, но постарался выказать скромность.

– Если не возражаете, я к вашим услугам, – кротко сказал он.

Этим главный редактор окончательно вогнал их в краску. Даже в словах и жестах он не проявил ни малейшей надменности. Пфейфер и Бергер были пристыжены.

В среду – вечером этого дня истекал срок ультиматума – Гингольд не показывался в редакции. Он сидел дома и судорожно набирал людей, которые обеспечили бы выпуск «ПН».

Редакторы со своей стороны добросовестно составили следующий номер «ПН». Затем они прекратили работу, перебрались в новое помещение и подготовили выпуск первого номера собственной газеты, которая должна была выйти под названием «Парижская почта для немцев».

Они вложили в работу весь свой пыл. Они уже называли свою новую газету только инициалами «ПП» и напряженно ждали выхода в свет первого номера.

5

Искушение

После смерти Анны оказалось, что у Зеппа больше друзей, чем он думал. Мерсье с удивлением наблюдал, как много респектабельных людей явились засвидетельствовать свое соболезнование Зеппу. И письма приходили кипами; даже Леонард Риман, не убоявшись цензуры и гестапо, написал искреннее, дружеское, скорбное письмо.

Зепп принимал друзей, читал письма, но все это не особенно трогало его. Он сидел хмурый в кресле, которое Анна для него обила, в домашних туфлях, которые она купила для него, споря с самим собой, злой на весь мир.

Зепп старался вызвать в памяти образ Анны, это удавалось ему, она вставала перед ним как живая, он слышал ее любимый, звучный голос. Он вспоминал ту бурную ночь, когда она кричала на него. «Ты рехнулся», – кричала она. «Брось ее к черту, твою дурацкую политику!» Так ясно звенел в его ушах голос Анны, что он дергал головой, словно хотел стряхнуть с нее каплю воды.

Но голос не умолкал, и покойная Анна, как это ни странно, говорила с ним так убедительно, как не умела говорить живая. И вдруг ему показалось, что он понял смысл ее смерти: она умерла, потому что не могла убедить его. Заставить его ясно осознать, что в политику он вносил лишь добрую волю, но отнюдь не талант, что его долг вернуться к музыке; за это Анна отдала высшее, что может отдать человек, свою жизнь. Бессмысленной ее смерть будет только в том случае, если он не примет ее жертву.

Поняв это, он почувствовал большое облегчение: теперь ему позволено вернуться к музыке. Да, теперь он возвращается к своему подлинному призванию, он наверстает то, что потерял за время долгого и бесплодного перерыва, он обещает ей это, как ученик, сделавший ошибку. «Теперь пусть будет что будет, старушка, – сказал он вслух, не разбираясь, говорит ли он с ней или с собой, – теперь я буду заниматься музыкой и только музыкой. И ты увидишь, это будет нечто стоящее». И прибавил: «Прости, чудесный край», – подразумевая «ПН» и всю свою политическую писанину.

Это было утром. А во второй половине дня пришел Петер Дюлькен и заявил, что ему надо поговорить с ним о важном деле. Зепп неохотно ответил, что ему теперь не до редакционных дел. Но Пит со своей обычной флегматической энергией настоял, чтобы его выслушали, и подробно поведал Зеппу обо всем происшедшем.

Первое, что почувствовал Зепп, была большая, неразумная радость. Значит, он был прав: мир состоит не из одних Гингольдов. Все, Пит, Пфейфер, Бергер, – все встали на его защиту, даже Гейльбрун, этот подлец, не мог увильнуть. «И Анна до этого не дожила, – подумал он. – Все приходит слишком поздно. Как письмо Тюверлена к Гарри Майзелю. Рингсейс, пожалуй, прав, насчет науки ожидания».

– Мне незачем вам говорить, Пит, – радостно выговорил он своим