еще есть видео. Много-много-много видео, где мой сын делает свои первые, очень неуверенные, но смелые шаги, где он улыбается и «хвастается» первыми, как у мышонка, смешными мелкими зубами на нижней десне, где он дуется, нахмурившись, как маленький сычонок. Я слышу его первое почти непонятное «мама»… и мое сердце разрывается в клочья.

Я думала, что разучилась кричать.

Думала, что познала все грани боли и в этой жизни уже ничто не сможет расковырять мою скорлупу. Но именно это сейчас и происходит. И когда свинцовый саркофаг над моим личным Чернобылем разлетается вдребезги, смертельный яд моментально заполняет все мои внутренности, разъедая то немногое, что еще пыталось с перебоями функционировать и поддерживать жизнь в этом бесполезном теле.

Мне так больно.

Я держу телефон на вытянутых руках перед собой и смотрю на то фото, где они втроем.

И ненавижу их за то, что они до сих пор, прямо сейчас, прикасаются к нему, трогают его, имеют возможность видеть его сонным, смеющимся, мокрым, с «рожками» из волос на голове и в смешной шапке из пушистой пены.

Что они трогают моего сына… а я не могу.

Меня ужасно шатает, когда с трудом поднимаюсь на ноги и иду к двери.

Побои Олега ничто в сравнении с этим.

Никакая другая боль несравнима с той, которая заставляет меня оглядываться, смахивая густую плену слез, пытаясь отыскать машину.

Вадим останавливает меня, когда я, не в силах открыть запертый автомобиль, начинаю орать от и дергать проклятую неподатливую ручку, как будто внутри, за ней, сидит мой малыш.

— Вероника Александровна! - Он буквально силой оттаскивает меня подальше, хотя я брыкаюсь и царапаю ему руки. - Спокойно! Нужно выдохнуть! Вероника Александровна, ну не будет же дела так себя изводить!

Мне впервые в жизни ни капли не стыдно за свое поведение.

Вообще плевать на весь долбаный мир, даже если он к чертовой матери прямо сейчас начнет расползаться по швам и испепелит сам себя.

Никто в этом мире не заслужил ни капли счастья, пока горит мой «Чернобыль».

— Спокойно, вот так… - Вадим медленно разжимает руки и успевает забежать вперед, перерезая мне путь до ворот.

Если я не могу уехать сама - выйду и поймаю попутку.

Поеду к нему.

Плевать на все.

Пусть Олег меня потом хоть живой в землю закопает, сложит для меня костер до небес и сожжет заживо. А потом воскресит и сожжет еще раз.

Кожа на мои ладонях горит огнем, как будто исполосованная тысячами лезвий, потому что все эти годы я не могла притронуться к своему сыну. Каждую ночь, без перерывов и выходных, видела один и тот же сон - его маленькое синюшное тело на дурацкой перчатке. Неживое и такое беззащитное. Я проклинала эти сны, потому что мой сын в них был мертв, но ждала их как Прометей, клюющего его печень орла, потому что это был единственный раз, когда я видела сое маленькое счастье.

— Да куда ты все время прешь! - не выдерживает Вадим, хватает меня за плечи и встряхивает, словно тряпичную куклу. - Остановись, блять!

Это не успокаивает, но немного отрезвляет.

Здесь закрытый поселок, уйти из него можно только пешком. Ну или надеяться, что какому-то местному богатею не будет противно подобрать бредущую по дороге, босую, избитую и синю от гематом женщину, больше похожую на пропитую наркоманку из бомжацкого притона, чем на известную на весь мир балерину.

— Ты отвезешь меня? - смотрю на Вадима в упор и он так жалко корчит брови, что хочется рассмеяться ему в лицо. - Что, страшно? Вернется хозяин и отходит палкой? Или заберет сахарную косточку.

— Вы нездоровы, Вероника Александровна, - вздыхает несчастный водитель. Готова поспорить, что в эту минуту он ненавидит меня почти так же сильно как и Олега, перед которым вынужден пресмыкаться. А чем я лучше? Тоже ведь заставляю делать то, что идет вразрез с установленными правилами, наверняка еще и указанными в контракте. - Давайте я вас к Абрамову отвезу.

Одно упоминание этого имени рождает в моей груди низкий предупреждающий рык и водитель торопливо перечисляет другие варианты:

— Хорошо, просто в травмпункт, в поликлинику, к любому врачу.

— А если врубить мозги и подумать? - еле слышно шепчу я, потому что голос предательски ломается в самый неподходящий момент. - Я поеду к врачу, меня там, конечно же спросят, кто это со мной сделал, я нажалуюсь на мужа и придется подключать полицию. И знаешь, кто будет виноват в том, что вскрылся этот гнойник? Ты, потому что не удержал на цепи суку великолепного Олега Корецкого.

Странно, но в ответ на эту угрозу Вадим только безразлично поджимает губы, и говорит что-то о том, что ему, наверное, сейчас все равно будет не до того.

— В смысле? - Я невольно вспоминаю, что утром из дома торопливо сбежали все работники и охрана, буквально как те предатели-слуги, когда в средние века в доме начиналась чума. Могли бы утащить что-то напоследок - наверняка бы так и сделали. Но этот «великий исход» я приняла на свой счет, потому что вчера Олег действительно впервые избивал меня настолько жестоко и настолько открыто. Господи, да там по всей гостиной куда ни глянь - следы крови и клочья волос. - Что ты знаешь?

Вадим пытается отнекиваться, но я беру его в оборот и говорю, что теперь мы в одной лодке, и он, хотел он того или нет, в этой «войне» уже оказался на моей стороне баррикад, потому что нарушил все запреты Олега.

— У Олега Викторовича большие неприятности, - сдается и бормочет Вадим.

— Какие? - Значит, я не ошиблась и тот тип вчера вломился к Олегу не просто так. Неужели, Шерхану уже пустили кровь и его верные шакалы начали идти по следу и готовятся лакомиться падалью? - Это связано с тем человеком вчера? Ты все-таки знаешь, кто это?

Еще немного поломавшись, Вадим все-таки «раскалывается».

— Этого не знаю, но с Олегом Викторовичем пару раз на прошлой неделе пересекались разные неприятные типы.

Он называет несколько фамилий и почти все мне знакомы, потому что я уже слышала их от Олега. Только тогда он отзывался обо всех них исключительно как о «тупорылых денежных донорах», а не как о людях, которые в один «прекрасный» день могут взять его за яйца.

— Кажется, ваш муж… ну, в