он описывал свои чувства так: «Я глубоко был поражен и огорчен таким несправедливым приговором съезда, порог которого я переступил с благоговением. Я увидел, что и в суде я не нахожу защиты. Выходило, что оклеветал не Филимонов меня, а я Филимонова. Я потерял веру в суд, потрясен был до глубины души».

Уже без него уездный съезд рассмотрел другое касавшееся его дело — просьба о продлении срока на подачу кассационной жалобы на приговор по делу Шевченко. Как и следовало ожидать, просьба была оставлена без последствий.

Трудно сказать, действительно ли постановление уездного съезда было предрешено в пользу Филимонова. Понятно, что насмехательство и оскорбление в репликах и даже взглядах судей могли померещиться огорченному о. Илиодору задним числом. Но предшествовавшие заседанию слухи, быстрота вынесения приговора, конфликт между коллегами этих судей и о. Илиодором и, главное, скандальность решения первой инстанции, отправившей уважаемого доктора в тюрьму «из-за такой сволочи», заставляют предположить, что шансов на победу у священника не было.

Вернувшись в монастырь, о. Илиодор написал следующее изумительное прошение:

«Ввиду крайнего бесстыдства и беспредельной бессовестности, проявленных Царицынским уездным съездом 17 декабря сего 1910 года, в решении по делу обвинения мною врача Филимонова в клевете на меня, я потерял всю веру в суд земной вообще и покорнейше прошу все мои дела судебные, возбужденные мной в Саратовском окружном суде, прекратить. Искать правды против клеветников и вообще врагов моих я в суде до гробовой доски не буду, ибо ее не найду, а найду ее у Праведного Судьи в будущей жизни».

И разослал это прошение почтой в Саратовский окружной суд, мировому судье 1-го участка г. Царицына и судебному следователю того же участка. Вскоре текст попал и в газеты, причем царицынские опубликовали его с купюрами, боясь преследования, а московские и петербургские — в сокращении, но с сохранением самых скандальных выражений.

О. Илиодор объяснял, что подачей такого прошения «между прочим хотел обратить внимание кого следует на неправосудный приговор съезда». Кому следует он написал и напрямую.

Телеграмму на Высочайшее имя о. Илиодор отправил в тот же день 17.XII. Описав свои судебные мытарства вообще и последнее в частности, не забыв упомянуть о «главаре царицынской освободительной шайки докторе Филимонове» (пусть царь знает имена царицынских либералов) и о «бессовестности и крайнем бесстыдстве судей» (их имена не упомянуты, упущение), о. Илиодор торжественно объявил августейшему адресату, что веру в суд потерял, судиться больше не будет и компенсирует этот пробел усиленным использованием «единственного оружия, данного мне от Бога, — слова церковной проповеди». «Пришло время исповедничества. Готов быть, Богу содействующу, исповедником по силам своим».

Понимая, что подобная деятельность грозит тем, что из «господина обвинителя» он превратится в подсудимого, священник даже в таком случае отказывался иметь дело с судом и с присущей ему дерзостью предупреждал: «Простите меня, Ваше Величество. Я за Вас всегда готов умереть, но заранее говорю, если меня за правду Христову, которую я буду говорить по долгу как пастырь-миссионер, будут судить, то я приговорам судей добровольно подчиняться не буду, подражая апостолам, которые сказали: „Судите, кого нам больше слушать. Вас или Бога“».

Выступая на этот скользкий путь, о. Илиодор возлагал всю надежду на Бога и Государя — «носителя правды Божьей на земле». «Господу молюсь: „Избави меня от клеветы человеческой“, а Вас, добрый Царь-Батюшка, именем Бога, Родины и Престола Самодержавных Императоров Русских, всех подвижников земли русской умоляю защитить меня от врагов».

Заканчивалась телеграмма так: «Простите, Царь Отец, за высказанную правду. Но перед кем на земле плакать мне о поруганной и униженной, забитой и оскорбленной правде, как не перед Вами? Вашего Величества верноподданный работник-миссионер иеромонах Илиодор».

Действительно, его следующие проповеди потрясли всех своей резкостью. Начал он с того, что стал громить судей вообще и тех, кто оправдал Филимонова, в частности.

В ближайшее воскресенье, 19.XII, о. Илиодор прежде всего заявил пастве, что «в судьи попадают люди без строгого разбора, люди с испорченной нравственностью, развратные душой и телом, пьяницы, картежники, безбожники. Поэтому они и мирволят преступникам, что сами они в душе еще большие преступники, чем те, которых они судят». Далее он живописал картину недавнего судебного заседания, художественно изобразив судей и адвоката. Попутно пригрозив Чернушкину и вообще помещикам народным возмездием, о. Илиодор с присущей ему кровожадностью высказал следующее пожелание по адресу своих судей:

«Выходя из залы, я обратил внимание на те золотые цепи с царскими гербами, которые висят у них на шее, и подумал: как бы это было хорошо и справедливо взять одной рукой за конец цепи, перевернуть ее, образовалась бы петля, а затем за эту петлю повесить их на высоком и видном месте, чтобы все видели, как надо поступать с теми, кто пользуется царским доверием и злоупотребляет им. Вот кто вооружает русский народ, вот кто создает революцию и заставляет глупых одичавших людей идти против Царя и Закона».

В конце проповеди он раскрыл подробности плана, изложенного им во всеподданнейшей телеграмме: «теперь пусть меня судят Царь да Бог, а с людьми я больше судиться не буду, раз я в суде не могу найти правды, но я правду найду здесь и укажу ее другим на этой святой кафедре». Отсюда он намеревался «воевать с нечестивцами и безбожниками» «во Славу Божию и во славу правды Христовой». А прихожан просил помочь материалами для обличений: «как только кто-нибудь из вас узнает, что кто-нибудь из лиц, состоящих на городской общественной службе, занимающий важные посты и получающий казенное жалованье или общественные деньги, сделал какое-нибудь дурное дело, обидел кого, устроил безобразие, — сейчас пишите мне письмо, а я уже сначала изобличу его в церковной проповеди, а затем уже буду преследовать его по начальству». Эта идея, вероятно, была подсказана проповеднику недавно полученным письмом «одного уважаемого царицынского обывателя», разоблачавшим личность адвоката Федорова.

Искренно считая себя исповедником, о. Илиодор не сомневался в своей победе. Как пали «два столба» Бочаров и гр. Татищев, так тем более падут «жалкие гнилые подпорки» — «Воскресенские, Поляковы и адвокаты Федоровы», поскольку все они борются в лице духовенства со всей церковью, «с правдой Божьей, и правда Божия их победит и разлетятся они в разные стороны как дым от ветра».

Такова была новая тактика, провозглашенная о. Илиодором 19.XII.1910.

Но самый острый момент этой речи заключался в пожелании о повешении судей на их же цепях. Автор апологетической биографии священника уверяет, что эти слова у него «вырвались» под впечатлением несправедливого приговора. Впрочем, памятуя о протоколе публичной казни гр. С. Ю. Витте, сладострастно изложенном о. Илиодором четырьмя годами ранее в «Вече», трудно удивляться этому новому проявлению