отчасти речь и не о них даже, а о чем-то более важном, что плетут совместными усилиями парок они, природа, судьба, стиль… Но все же до какой степени они – это вы?

Забавно, что в своем вопросе вы цитируете монолог Маркуса, который заканчивается собственно ответом: «…Я буду главным героем, живущим сразу в трех плоскостях, проходящим сквозь засиженные мухами зеркала Past Perfect и краснокирпичные стены Present Continious. Человеком, живущим на месте действия и создающим образ действия, продвигаясь вдоль едва намеченной линии в предвкушении катарсиса, размышляя о моржах и плотниках, телемическом братстве и грядущем хаме, да о чем угодно размышляя!» Полагаю, не стоит говорить о том, что основным артефактом романа является зеркало, а основным приемом – множественность отражений, вы и без меня это знаете. И знаете, что персонаж терпеть не может своего Doppelganger и боится даже поверхности пруда. Зеркала лгут и множат растерянность. Автор и сам стоит перед пятнистым зеркалом, содрогаясь от вседозволенности. Автору страшно, потому что в «Картахене» он сдал все карты, не оставив в рукаве даже завалящей шестерки, содрал с себя тельняшку, обнажил татуировки и засмеялся ужасным смехом. Разумеется, книга переполнена зеркалами: просторными, затянутыми черным крепом, или узкими, вклеенными в кафельную плитку в душной сестринской комнате, или водительскими с болтающейся на шнурке фигуркой Мадонны. Помните потерявшего голос баритона из Генуи, что крутил пластинки с операми, где ему доводилось петь Эскамильо, и часами раскрывал перед зеркалом рот, не издавая ни звука? Или комиссара, не способного переступить порог церкви и пишущего электронные письма местному падре, чтобы хоть как-то увидеть себя со стороны. Или Петру, различившую в гостиничном зеркале анфилады прежних комнат, давно уничтоженные застройщиком. Или садовника, рассуждающего о том, что мы не замечаем людей, а если замечаем, то подгоняем их к своей жизни, как подгоняют раму для старого зеркала. Было бы бесстыдством заявить, что все они – еще и мое отражение. Просто люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга.

Семейные вещи, как мне кажется, важны у вас – не напрямую, но подспудно, таким античным мощным гулом за задником сцены. Расскажите о вашей семье?

Русская проза, как и русская критика, испытывают тоску по биографии, это еще Эйхенбаум писал в письме Шкловскому, году примерно в двадцать пятом. Скажу сразу: осколков моей биографии нет ни в одном романе, ни в виде рефлексии, ни в виде прямого факта. Но вы правы, тема семьи – это солнечное сплетение моих книг, самые болезненные их точки, костоломные и недужные.

Я знаю, что такое терять близких, и мои персонажи тоже это знают. «Где была моя глиняная голова, когда я дал им уйти?» говорит Костас в финале «Тавромахии», стоя на чугунной лестнице – единственной части дома, уцелевшей в пожаре. Саша Сонли хоронит родителей, погружается в известковую тишину и забывает, как и зачем говорить с людьми. Луэллин, ослепленный детской обидой, оставивший отца умирать в одиночестве, пьет горькую и видит по ночам обезумевшую кошку, которую нашли в доме рядом с телом суконщика.

Что касается моей собственной семьи, то ее история похожа на истории многих ленинградских семей: маме было три года, ее сестре чуть больше, обе остались в блокадном городе, потому что дедушка руководил военным заводом и не хотел эвакуироваться. После войны дед работал в Адмиралтействе, так что вся квартира у нас была заставлена моделями кораблей, их старались ставить повыше, но я все равно до них добиралась. Дедушка Юлий Алексаныч был так строг, что когда мама вышла за папу замуж против его воли, она два года прятала паспорт под матрас и не признавалась, пока не закончила свой медицинский, а не то выставили бы за порог – и будьте любезны. Мама была микробиологом и ослепительной блондинкой, а отец – театральным режиссером, красавцем и пижоном. Когда папа ушел из театра, то набрал курс и лет восемь занимался со студентами, которые до сих пор ему звонят и присылают записи своих спектаклей – завидная старость, не то что у писателей! Папа с мамой жили в разных нереальных местах, вроде Камчатки или Алма-Аты, куда меня время от времени отправляли из Питера погостить. Не будь папиных контрактов, я бы ни за что не узнала страну так подробно, до самых снежных медвежьих углов. Нынче это не так просто, особенно для тех, кто живет на писательские драхмы. В этом году папа заканчивает книгу воспоминаний, которую писал много лет, я обещала ему, что стану ее редактором, жду текст и, признаться, немного трушу. Трудно править того, кем восхищаешься.

Поэтому «Камчатка полночь»… «Я думаю о собачьих днях в июле, днях дрозда в январе и терновой зиме в марте, и еще о том, что поверил бы в Бога, который скажет: все мы бедолаги, все мы горе луковое, черт побери», говорит герой «Картахены». А какие у вас отношения с богами?

Замечательные. Со всеми пантеонами, включая шумерский!

Отлично. Цитата из предыдущего вопроса продолжается: «с самого детства мы слышим тихий болезненный звук флейты и идем на него, будто на зов крысолова, разве это не слабость, которой нет оправдания? Разве это не слабость – признавать смерть?» А как бы вы хотели умереть?

Ох, Саша. Вы же знаете, что этого не будет. В детстве ты понимаешь, что однажды умрешь, и с тех пор мысли о смерти следуют за тобой повсюду, собираются в рой и зудят, как покусанное запястье. Они неотвязны, как ангина, и крайне полезны для нашей работы: пребудут в танго те, кто прахом стали, в вагоне розовом уедем мы зимою, и все такое прочее. Но однажды ты объедаешься ими до смерти, как веронский властитель холодными яблоками в июльский день. Однажды ты понимаешь одну вещь, садишься там, где стоял, и слушаешь, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья.

И потом уже не страшно, правда?

Ваш следующий роман, как вы говорили, будет построен как палимпсест. Но элементы палимпсеста были и в ваших прежних книгах, вуали, под которыми сокрыта иная реальность. Не приоткроете чуть завесу над замыслом этой книги?

Не вопрос, а счастье какое-то. Нет занятия приятнее, чем приподнимать вуали. Замысел нового романа пока слишком мал, прозрачен и качается в кювезе. Но к лету непременно подрастет. Могу сказать, что в этой истории один человек (очень талантливый) заставит другого (гениального) покончить с собой. У него есть для этого причины, и ни одна из них не связана с завистью. И тот, другой, это сделает. У него есть для этого причины, и ни одна из них