Лес молчал.

— Здравствуй, отец, — сказала Лирин тихо, и я пошатнулась. — Впустишь нас?

Старик переводил взгляд с неё на Нарро, словно не верил, что ему не кажется. А потом ответил слабым голосом:

— Да… конечно… заходите…

Они шагнули за порог и пошли по узкой дорожке, выложенной маленькими камушками, к старому, но крепкому дому. Я шла однажды по этой дорожке… грязная и избитая маленькая Рональда…

Из дома выглянула женщина. Она сразу застыла, как вкопанная, кажется, даже дыхание задержала. Только дрожали пальцы на руках, которые она прижимала к груди.

Я помнила эти руки. Помнила, как они обмывала мои раны, помнила, как ласковы были её ладони, когда она мазала меня заживляющей мазью. Помнила, как легко она гладила меня по голове… и плакала. Плакала, словно ей тоже было больно, как и мне. Или даже больнее.

— Здравствуй, мама, — сказала Лирин и замолчала, остановившись в паре шагов от женщины. Я видела, как Нарро чуть сжал пальцы сестры, и она ответила на это движение лёгким кивком и улыбкой.

— Проходите, — прошептала женщина, отходя в сторону и пропуская их вперёд. И меня тоже. Пусть они меня не видели, всё же я была с ними.

Лирин и Нарро прошли в комнату, и только тогда старший советник отпустила руку брата.

Взгляд дартхари скользил по комнате. По стенам, столу с четырьмя стульями, светлым занавескам, дивану с оставленной на нём цветастой шалью, камину…

Я заметила, как вспыхнули глаза Нарро, когда он посмотрел на камин. И я тоже посмотрела туда. Сначала я ничего не заметила: свечи, деревянные фигурки, ваза для цветов… А это что такое?

Рисунок. Это был рисунок в простой рамке из светлого дерева. И я знала как минимум двоих изображённых… а о том, кем были остальные, я догадывалась.

Мужчина и женщина на рисунке стояли, обнимая троих детей. Светловолосая девочка с левого края улыбалась во весь рот, мальчик справа положил руку на плечо тому, кто стоял в центре, и тоже улыбался.

Дэйн оказался прорисован лучше всех. Он смеялся, а его голубые глаза сверкали, и я могла пересчитать каждую веснушку на его носу.

Я понимала, почему Нарро застыл, не отрывая напряжённого взгляда от этого рисунка. Слишком хорошо понимала. У Дэйна на нём не было никакого горба и… и того, что было изображено там, никогда не случалось. Они никогда не стояли вот так — в обнимку — весёлые и счастливые.

Я сжала кулаки. Мне хотелось уйти.

— Это наши дети, дартхари, — сказала женщина твёрдо и, словно испугавшись своих слов, добавила: — Простите…

Он вздохнул, отвёл глаза от портрета и спросил:

— Почему ты извиняешься… Мара?

Значит, вот как зовут его мать. Мара. «Женщина» на древнем наречии.

— Мне показалось, что вам может… не понравиться.

— Тебе показалось. А кто это рисовал?

Глаза Мары наполнились слезами, и она сморгнула их.

— Это я рисовала… дартхари.

Несколько секунд он молчал, просто смотрел на неё. И, наверное, молчал бы и дальше, если бы Лирин не спросила:

— Мама, папа… может быть, чаю?

— Да-да, конечно, — засуетился старик. — Сейчас всё будет, сейчас… Вы сядьте, сядьте… Вот, на стульчик…

— Нет, — отрезал Нарро, и присутствующие — кроме Лирин, конечно, — испуганно подпрыгнули. — Это вы садитесь. Не хватает ещё, чтобы я сидел, как чурбан, пока меня обслуживают старики. Скажите, где тут что, и я всё сделаю.

— Да как же…

— Да что же…

Они загалдели, но Нарро один раз легко рыкнул — и старики подчинились. Мара села, а мужчина стал показывать, где вода и травы для чая, приговаривая:

— Вот, ирли… Здесь, ирли… Да, ирли…

«Ирли» — сынок. И у Нарро каждый раз слегка вздрагивали плечи, когда он слышал это обращение. Но он не перебивал и не перечил — просто заварил чай, а потом разлил его по чашкам и сел на один из стульев.

Если бы в тот миг можно было провалиться сквозь землю, я бы с удовольствием это сделала. Но мне было суждено досмотреть этот сон до конца.

— Давно вы здесь живёте? — спросил Нарро, делая глоток из кружки. И я неожиданно поняла, что глаза у него больше не жёлтые, а голубые. Настоящие.

— Давно, дартхари, — ответила Мара. — Годков… сорок. Да, Родэн?

Родэн. Какая ирония, ведь это значит «отец».

— Может, и побольше, я уж и не помню, — пробормотал старик. — Тут хорошо, ирли, тихо. Лири нам помогает, да нам и нужно немного…

Нарро задумчиво кивнул.

— Ты раньше любила вышивать, — произнёс он, поглядев на Мару. Она резко побледнела и вжала голову в плечи. — А сейчас?

— И сейчас люблю, дартхари, — пробормотала тихо и поставила чашку на стол, звякнув ложкой. — Хотите, покажу?

— Хочу, — ответил Нарро и улыбнулся, отчего старики оторопели, а Лирин опустила глаза вниз и уставилась в стол. Однако я успела заметить, что и она тоже улыбается.

Мара принесла из спальни несколько вышивок и стала показывать их дартхари. Родэн нахваливал жену, а Нарро с Лирин молчали, перебирая вышитые кусочки ткани. Цветы, мордашки волчат, насекомые, птицы… Портретов тут не было, и я вздохнула с облегчением.

— Красиво, — сказал Нарро в конце концов, когда Мара достала последнюю вышивку, на которой была изображена Великая Поляна и Древний Камень, вышитый светящейся серебряной нитью.

— Хотите… хотите, я вам подарю? — робко предложила Мара, и дартхари засмеялся.

— Когда делают подарки, обычно не спрашивают разрешения.

Их поразил его смех. Я видела, как застыл Родэн, так и не донеся чашку до рта, видела, как задрожала Мара… и понимала, почему.

Смех у Нарро был точно таким же, как в детстве, когда его звали Дэйном. Да, теперь он был большим и сильным дартхари… но смех остался прежним.

Они ведь не могут его помнить? Да, Арронтар? Не могут же?!

Но почему, почему… почему помнят?!

Я не понимаю…

— Тогда я дарю вам эту вышивку, дартхари… — прошептала Мара, протягивая Нарро платок с Великой Поляной и Древним Камнем на нём. Она даже не замечала, что плачет.

Но это заметил Нарро. Он встал со стула, положил большие руки на хрупкие плечи женщины и сказал:

— Ну-ну. Перестань. Чего теперь-то плакать?

Она закрыла лицо ладонями и всхлипнула:

— Простите, дартхари…

Он вздохнул и, кажется, хотел сказать что-то ещё, но вмешался Родэн:

— Ирли… Вы… ты… ты прости… Я тебе сказал тогда, что отрекаюсь и видеть не хочу… Нет, я не оправдываюсь, нет мне оправдания. Но ты сам отпусти эту боль, незачем с ней в сердце жить, незачем…