Прошел месяц после взятия Гибралтара. Флибустьеры вернулись в Маракайбо, но возвращение их походило скорее на побег, чем на торжество. Флибустьеры бежали не от людей, а от врага гораздо более страшного и неумолимого: чумы. Мы расскажем в двух словах о причинах появления чумы, заставившей победителей так поспешно ретироваться.

Испанские пленные были размещены в церквях, в ужасной тесноте. Женщины и дети, старики и даже невольники – все содержались вместе. Их заперли, и о них забыли. Они умирали с голоду, но их страшные крики ни на минуту не отвлекали флибустьеров от грабежей, которым они, по своему обыкновению, неустанно предавались, относя с честностью, замечательной в подобных людях, все вещи в общую кучу, в ожидании раздела.

Первое время трупы испанцев сваливали на негодные лодки и топили в озере, но скоро флибустьерам надоела эта отвратительная работа, так что пленные, умиравшие от голода в церквях, и флибустьеры, погибавшие каждый день от ран в своих домах, не были прикрыты землей и становились добычей хищных птиц и насекомых.

Эта непростительная небрежность скоро принесла свои плоды: вспыхнула эпидемия чумы, что было неизбежно в таком жарком климате. Многие флибустьеры скоропостижно скончались, у других открылись прежние раны и началась гангрена.

Наконец смертность приняла такие устрашающие размеры, что флибустьеры поняли: если они дольше останутся в Гибралтаре, то ни один из них не вернется на Тортугу.

Монбар отдал приказ готовиться к отъезду, однако прежде послал двоих флибустьеров к беглецам, прятавшимся в лесу, сказать, что если в два дня они не заплатят десять тысяч пиастров, то город будет сожжен.

Срок прошел, деньги принесены не были. Монбар, неумолимый, как всегда, велел поджечь город. Те немногие жители, что оставались в своих домах, бросились к ногам свирепого флибустьера, обещая двойной выкуп, если он пощадит их жилища. Монбар согласился на новую отсрочку. Двадцать тысяч пиастров были отсчитаны. Но половина города была уже уничтожена пламенем.

Так, оставив после себя только трупы и пожарища[45], распрощались флибустьеры с несчастным Гибралтаром.

К тому времени жители Маракайбо уже успели вернуться в свой город. Появление флибустьеров снова повергло их в отчаяние. Монбар наложил контрибуцию в тридцать тысяч пиастров, если жители не желают подвергнуться новому грабежу. Сопротивление было невозможно, жители согласились.

Тогда флибустьеры вошли в город, и, пока жители Маракайбо собирали обещанный выкуп, они, под предлогом того, что монастыри и церкви не включены в договор, с беспримерным рвением принялись за разграбление украшений, распятий, священных сосудов и даже колоколов, отвечая на робкие замечания жителей, что хотели использовать эти вещи при сооружение капеллы Божьей Матери на острове Тортуга.

Наконец флибустьерам было уплачено тридцать тысяч пиастров, и жители, желая, чтобы они поскорее убрались, дали им сверх того пятьсот быков на прокорм участников экспедиции.

В первый раз верные своему обещанию, флибустьеры уже готовились оставить страну, так страшно опустошенную ими, когда Монбар вдруг узнал от Франкера, который был послан им на морскую разведку, что многочисленная испанская эскадра крейсирует неподалеку от берегов. Известие, которого Монбар, без сомнения, ожидал, обрадовало его и изменило намерения относительно отъезда.

Знаменитый флибустьер знал, что люди, которыми он командовал, заботились не только о славе, но и о барыше и что, если он не примет мер, они постараются уклониться от битвы, когда по выходе из озера ему придется принять сражение, предложенное, по всей вероятности, испанским адмиралом. А ведь Монбар задумал всю экспедицию, столь смело проведенную и имевшую столь блестящие результаты, только в надежде на это сражение.

Он велел приостановить приготовления к отъезду и объявил, что в ожидании предстоящих событий, вместо того чтобы делить добычу на острове Ваку – Коровьем острове, как было условлено заранее, раздел будет произведен в Маракайбо, чтобы каждый, вступив в обладание своими богатствами, защищал их с еще большим жаром, если придется вступить в бой с испанцами.

Это решение пришлось по душе флибустьерам. Все они страстно желали как можно быстрее вступить во владение своей долей добычи.

Было решено сойтись на другой день, в восемь часов утра, в главной церкви Маракайбо, которая была приготовлена для приема.

В назначенный час флибустьеры вошли в церковь с оружием в руках и молча встали справа и слева от входа. Для предводителей были поставлены скамьи, и они садились по мере прибытия со своими командами. Посреди церкви лежала огромная груда награбленных вещей: двойная добыча из Маракайбо и Гибралтара.

Флибустьеры слушали обедню с глубоким благоговением, усердно молились и оставались на коленах во все время службы.

По окончании обедни адмирал поднялся со своего места и, положив руку на Евангелие, поклялся, что ничего не скрыл из общей добычи и имеет притязание только на законную долю, положенную ему по договору.

По окончании этой церемонии подсчитали добычу, которая составила, считая вещи и сплющенную серебряную посуду[46], оцененную в десять экю за фунт, огромную сумму в шестьсот тысяч пиастров, то есть три миллиона франков на наши деньги, не считая пятидесяти тысяч пиастров – или двухсот пятидесяти тысяч франков – наличными деньгами, награбленных матросами, которые, по обычаю, у них не стали изымать.

Отделив долю короля, каждому флибустьеру отдали его часть добычи, сделав, однако, вычет в пользу раненых и хирургов эскадры, а также отделив долю умерших, которую должны были получить их родные, после того как представят подлинные доказательства своего родства с погибшими.

Следует сказать, что раздел прошел без ссор и к полному удовольствию каждого.

Флибустьеры разошлись, и в церкви остались только командиры. Кавалер де Граммон остановил их в ту минуту, когда они собрались уходить.

– Извините, братья, – сказал он, – у меня есть к совету важное замечание.

– Говорите, – ответил адмирал от имени всех, – мы вас слушаем.

– В нашем договоре сказано, что всякая добыча, считая и невольников, должна быть разделена между нами поровну.

– Это действительно написано в договоре, – согласился Монбар.

Флибустьеры остановились и стали с вниманием прислушиваться. Де Граммон бросил вызывающий взгляд на Филиппа и продолжал со зловещей улыбкой:

– Каким же образом один из нас, старших офицеров флота, человек, который по своему званию и происхождению обязан подавать пример не только бескорыстия, но и честности, сам взял себе невольницу и скрыл ее от раздела?