– Если кто-нибудь из нас совершил этот недостойный поступок, – строго сказал Монбар, – он виновен вдвойне: во-первых, в том, что обманул своих братьев, а во-вторых, что изменил договору и клятве, произнесенной над Евангелием при всех. Назовите нам имя этого человека, и он будет наказан.

– Этот человек… – начал де Граммон насмешливым тоном.

Но Филипп, положив ему руку на плечо, перебил.

– На это должен отвечать я, кавалер де Граммон, – сказал он, – потому что вы обвиняете именно меня. Позвольте же мне помешать вам совершить низость.

– Низость?! – тигром взревел де Граммон.

– Я произнес это слово и настаиваю на нем. Я согласен дать вам удовлетворение, когда вам будет угодно.

– Сейчас.

– Сперва покончим с первым делом, так некстати начатым вами. Другим займемся в свою очередь, будьте спокойны.

– Успокойтесь, де Граммон, а вы, Филипп, говорите. Что вы можете сказать в свою защиту? – произнес Монбар холодно.

– Девушка, о которой идет речь, действительно была взята мною в плен. Правда и то, что я не поместил ее с невольниками в общую долю. Я могу сослаться на слова самого Монбара, который в награду за то, что я придумал эту экспедицию, дал мне право сохранить для себя невольника или невольницу, каких я захочу. Я уверен, что Монбар не станет отказываться от своего слова.

– Конечно нет! – вскричал адмирал. – Капитан Филипп говорит правду. Я думал, что власть, предоставленная мне братьями, дает мне право предложить это скромное вознаграждение человеку, которому мы обязаны такой богатой добычей.

– Вы имели на это право, брат, – сказал Пьер Легран, – мне кажется, что я передаю чувства всех наших братьев.

– Да, да! – в один голос ответили командиры.

– Де Граммон не прав, – заметил Дрейф.

Кавалер до крови закусил губы, чтобы не отвечать.

– Стало быть, я совершенно оправдался в ваших глазах, братья, – сказал Филипп.

– Да, да! – закричали они.

– Благодарю вас, но я не буду оправдан в собственных глазах, если не скажу вам всего.

– Говорите, брат, говорите!

Филипп обернулся к исповедальне, находившейся с правой стороны церкви, в боковой капелле.

– Пожалуйте, сеньора, – сказал он.

Исповедальня отворилась, и оттуда вышла донья Клара.

Все почтительно поклонились ей. Поклонился ей и де Граммон. Краска стыда залила его лицо, так как он начинал понимать всю гнусность своего поступка.

– Господа, – сказала донья Клара, – на другой день после взятия Гибралтара в шесть часов вечера капитан Филипп привел ко мне в дом молодую женщину и ее старую служанку. Молодая женщина страдала ужасными нервными припадками. Я предложила капитану оставить ее у себя и позаботиться о ней. Именно этого капитан и желал, для того и привел ее ко мне. Эта молодая женщина заинтересовала меня. Мне удалось привести ее в чувство. Я просила капитана оставить ее мне, и он ответил, что услуги, оказанные мною экспедиции, оправдывают это требование и что с этой минуты я могу принимать участие в судьбе этой несчастной. Вот как все было. С тех пор бедная пленница оставалась у меня.

– Сеньора, – ответил Монбар со сдержанным волнением, – мы все обязаны благодарить капитана Филиппа за его благородное поведение в этих обстоятельствах. Эта молодая девушка принадлежит вам.

Де Граммон преклонил колена перед доньей Кларой.

– Сеньора, – сказал он дрожащим от волнения голосом, – я поступил как негодяй, но вы ангел и простите меня.

– Встаньте, – сказала женщина кротким и печальным голосом, – я вас прощаю.

Донья Клара поклонилась флибустьерам, которые, в свою очередь, почтительно склонились перед ней, и медленными шагами вышла из церкви.

– Теперь, капитан, – обратился де Граммон к Филиппу, – я загладил совершенную относительно этой дамы ошибку, но вы…

– Остановитесь, – вмешался Монбар, – вы хорошо знаете наши законы. Разве вы забыли, что дуэли между Береговыми братьями во время экспедиции запрещены и вы подвергнетесь смертной казни, предложив дуэль одному из братьев? Возвращайтесь на свой корабль, капитан, и ни слова больше вашему сопернику. Вы можете драться только тогда, когда прибудете на Тортугу, а до тех пор никаких угроз, никаких вызовов.

– Я подожду до Тортуги, – вскричал де Граммон с бешенством, – но тогда!..

– Тогда действуйте, как пожелаете… Братья, – прибавил Монбар, – через час мы будем под парусами. Приготовьтесь устроить испанцам достойную встречу, если они вздумают воспрепятствовать выходу нашего флота из озера.

– Пусть только попробуют! – вскричал Дрейф.

Они вышли из церкви и направились к гавани, где их ждали шлюпки.

Хотя Монбар и принял меры, чтобы его товарищи не догадались о присутствии испанской эскадры в Венесуэльском заливе, не узнали, из скольких кораблей она состоит и сколько на ней людей, в ту минуту, когда флот снимался с якоря, радостные крики жителей Маракайбо открыли флибустьерам глаза.

Двенадцать боевых кораблей, четыре тысячи шестьсот человек и четыреста пушек большого калибра ждали у входа в озеро и полностью преграждали флибустьерам путь. Кроме того, форт Голубиного острова, разрушенный ими, был восстановлен, снабжен многочисленной артиллерией крупного калибра и гарнизоном в пятьсот человек. Вице-король лично командовал эскадрой.

Столь неожиданное известие, прозвучавшее как гром среди ясного неба, охладило пыл самых неустрашимых авантюристов. Они впали в глубокое уныние, не находя в себе мужества пробиваться сквозь строй испанцев.

Действительно, положение флибустьеров было самым что ни на есть критическим: их корабли, плохо вооруженные, были не в состоянии соперничать с испанскими кораблями. Кроме того, чума унесла в могилу около трети флибустьеров, и таким образом число сражающихся, еще уменьшенное ранеными, не способными принимать участие в битве, значительно убавилось. Словом, флибустьеры насчитывали не более полутора тысяч человек, которые были в состоянии сражаться.

Между тем в Маракайбо прибыла бригантина под парламентерским флагом. Эта бригантина привезла предводителям экспедиции письмо от вице-короля, в котором им предлагали сдаться. Письмо это заканчивалось страшными словами, заставившими самых храбрых похолодеть от ужаса:

Это письмо, надменное и грозное, возымело эффект, обратный тому, которого добивался вице-король. Отняв у флибустьеров всякую надежду на спасение, оно возвратило им их свирепость и неукротимую отвагу. Они пришли в негодование, увидев, что с ними обращаются с таким презрением.