Сумерки быстро сгущались, мороз крепче пощипывал щеки, но Степка домой не торопился. Войдешь в избу, обратно не выйдешь. Мать еще вчера предупредила – не задерживайся. Ее с отцом пригласили в гости Маркеловы. Ему же предстояло провести субботний вечер вдвоем с бабкой. И он нарочно замедлял шаг, загребал катанками снег по обочинам, кружил по переулкам, пока окончательно не замерз. Все надеялся, что родители возьмут да передумают. Не улыбалось ему одному нянчиться с бабкой. Но едва распахнул калитку, заметил в окне мать – его выглядывала. Значит, все же наладились на гулянку.

Из конуры выбралась заиндевевшая лайка, заколбасила вокруг. Степка уныло потрепал ее за пышный загривок и прошел мимо: сегодня он ей не товарищ. Лайка поняла его грустное настроение и убралась восвояси. На крыльцо уже вышли родители, походя поинтересовались, как дела и заспешили на праздник.

Степка проводил их огорченным взглядом – завидки брали, как весело будет им в гостях, скорее бы уж вырасти, – и вошел в дом. Ох уж эти взрослые причуды! Дел у него больше нет, кроме как топить печку и ухаживать за больной от старости бабкой. Она с лета на ноги не встает, лежит за дощатой перегородкой, сама с собой разговаривает. Степка понимает, что бабушка ни в чем не виновата, и сочувствует ей: полежи-ка столько. Не то что заговариваться начнешь, лазаря запоешь. Ему еще и в голову не приходит, что он любит свою бабушку Аксинью. Просто привык к ней, снисходительно принимает ее ласки, а свои не отдает – вот еще телячьи нежности. В солнцеворот ей вроде полегчало: реже впадала в забытье, разумно говорила и не отказывалась от еды. А то, что ни день, помереть собиралась. В избе было тихо – бабка неслышно дремала в своем закутке. Степка, как ему было наказано, растопил печь, но как ни гремел мерзлыми поленьями, ее не разбудил. И еще подумал, а не сгонять ли ему на катушку? Но тут же пересилил себя – на улице ударил мороз.

Поначалу тонко треснуло промороженное стекло, потом натужно загудели над стрехой провода и жарче полыхнули в печке березовые дрова. Степка не одобрил их прыти, прикрыл поддувало и вернулся к окну. Из-за сопок медленно всплывала полная, ясная, как снегом умытая луна. Облокотившись о ледяной подоконник, Степка не мигая смотрел на огромный сияющий шар, выказавший деревню всему миру. Глянцевито блестела отороченная сугробами, укатанная машинами дорога, искрились на крышах и изгородях снежные нахлупы. Над домами встали высокие прямые дымы.

– У-у! – гуще взвыли натянутые как струны провода. – У-у! – представилось Степке, как тянутся они по студеной бескрайней степи и собирают весь дикий ужас волчьей ночи. Подвывая от страха, доносят до него – и толстые стены не помеха. Вечер испорчен, даже ужинать не хочется, только и остается, что таращить глаза на улицу, залитую лунным сиянием.

Степкин дом стоит на крутогоре и замыкает улицу. Отсюда видна вся деревня. Но в такой мороз она тиха и безлюдна. Степка горестно вздыхает и глядит поближе – на беспорядочно сваленные у ворот лиственничные хлысты. Вот еще забота предстоит: пилить их, катать чурки во двор, колоть да складывать в поленницу. Его так и подмывает выскочить на мороз, быстро наковырять ножом бурых смоляных подтеков, сунуть их в консервную банку и на плите вытопить комок серы. Десны ноют от желания ее пожевать. Ноги сами несут его к двери, он начинает осторожно сползать с табуретки, но тут из-за перегородки доносится слабый голос:

– Степка, ты здесь еще или тебя уже нет, окаянного? Извадили тебя родители, на месте не посидишь, – проверяет бабка: страсть как боится остаться одна.

– Здесь, куда же я денусь, – неохотно откликается Степка и с еще большей тоской представляет, какое веселье разворачивается сейчас у Маркеловых. Гости утолили первый голод, начались разговоры, всплескивает задорный смех. Дядька Тимофей наверняка наяривает на гармошке и кто-нибудь в дальнем углу уже пробует голос на песню.

А на столах полным-полно всякой всячины: холодцы и винегреты, соленые огурцы и помидоры, грузди и рыжики, посреди всего – истомившийся в духовке гусь, а еще и мясо не съели. Сладкого же настряпано – за неделю не слопаешь. Если, конечно, не иметь в доме двух таких оглоедов, как Витька и Колька. Степка остро завидует своим дружкам: уплетают там вкуснятину, а ему опять жареная картошка. И самое главное – до полуночи могут делать все, что хотят. А тут сиди, думая, чем себя занять.

– Ознобень на улице-то, стены так и трещат. Принес бы из сенцов еще беремя дров, а то околеем, пока наши гулены вернутся, – заводит бабка другой разговор.

– Хватит топить, – сердится Степка, – плита докрасна раскалилась, – и подбрасывает пару полешек.

– А ты принеси, принеси, руки не обломятся. Слушай, что тебе старшие велят, ишь, какой вольный… – настаивает она.

– Прогорят – принесу, – соглашается Степка. Лишь бы бабка успокоилась и не мешала думать. В голову ему закрадывается любопытная мысль. В клубе начинается показ новой картины про войну. Посмотреть этот фильм он страстно желал, но как это осуществить, пока не представлял. Мало пробраться на взрослый сеанс, надо еще и раздобыть денег, а мать ни за что не выдаст такую сумму. И тут его осеняет. Он роется под вешалкой, находит там сухой валенок, и с ним возвращается на табурет. В карманах школьной формы отыскивается трехкопеечная монета. Степка устраивается поудобнее и начинает медленно натирать медный кругляшок о ворсистое голенище. Трушка, думает он, наверное, оттого так и называется, что если долго-долго шоркать ею о катанок, она стирается и становится похожа на вымороженный круг луны: светлый и в темных пятнах. Совсем как лицо у тетки Павлы, продающей билеты в клубе. Тетка Павла рассеянна и не зла, потому что ждет ребенка. И хорошо выбеленную монету может запросто принять за двугривенный, выдать пропуск на взрослый киносеанс.

Степка не раз слышал от пацанов, как проделывать такой фокус: перед последним звонком сунуть в низкое окошко кассы обманку орлом кверху, покашлять для солидности и бежать с билетом в зал. Если, конечно, контролер тетка Федосья не заартачится. Степка готов приступом взять клуб, лишь бы посмотреть это кино. Летом Витька Маркелов гостил в городе и там посмотрел этот фильм. До сих взахлеб рассказывает, не стесняясь в выражениях: во, бляха-муха, наши дают! Степка слова, сказанные для связки слов в предложении, опускает, выуживает самое интересное и домысливает: сквозь разрывы несутся вперед танки, бегут солдаты, втыкают красный флаг на разбитом вражеском доте. Ура, победа! «Рвутся снаряды, трещат пулеметы», – одними губами напевает он, разгоряченный видениями. И вот уже сам врывается в траншею, косит врагов налево и направо, освобождает от них село или какой-то там город. В городе Степка еще ни разу в жизни не был и плохо представляет, какой он есть и как его завоевывать.

Скоро монетка сильно нагревается, жжет почерневшие пальцы. Степка дует на нее, остужает, поворачивает к свету лампы и замечает: колосья на гербе высветлились, а на решке надпись – «3 копейки» и «1965». Степка с восторгом думает о завтрашнем приключении.

– Степка, – вздыхает в своем углу бабка, – шел бы ты ко мне…

Степка отставляет валенок в сторону, идет за перегородку и с опаской спрашивает: