Юрка морщится, скучным взглядом обводит полупустой зал, и не отвечает на ласковую улыбку официантки, огорченно вздыхает:

– Живут же люди. Швейцар за стеклянной дверью только рот раззявил – мол, проваливайте. Я червонцем махнул, видел бы ты, что с ним стало. Иринка ему на руки шубейку стряхнула, он ее бегом отнес и за моей курткой вернулся. Принял с поклоном. Дикие нравы…

Антон давно так не веселился.

– Хватит, уморил, Юрка, – стонет он, уткнув лицо в ладони. – Какой талант в тебе пропадает. Вруши! – и видит сквозь пальцы, как сочувственно смотрит на него Юрка и терпеливо ждет, когда можно будет продолжить.

– Ты силы-то побереги, – советует он Антону. – Дальше еще чуднее будет. Встречает нас официант во фраке. Усаживает за столик. Там так, если сумел пройти, достоин уважения. Иринка заказ делает – ни одного слова по-русски. Сижу я с кошельком на коленях, ни бельмеса не понимаю, но вид делаю. Наконец, перестала она шурум-бурум наводить, ко мне поворачивается: «А ты, лапушка, что пить станешь?» – Тоненьким голоском пропел Юрка. – Что, что! Мы с Костей последние три дня одним чаем пробавлялись. За меня будто кто сразу смикитил: чего бы побольше и подешевле. Отвечаю была не была – водки хочу! Она – сколько водки? Я и так уже от всего ошалел, а тут еще этот, черный, как грач, нависает, соображать мешает. Брякнул я от волнения: флакон! И язык прикусил, не у себя в вагончике с корешами сижу. Да поздно. Но у нее, скажу я тебе, выдержка! И глазом не повела, отчеканила официанту: флакон водки, пожалуйста!

Жду, когда официант хихикнет, страсть не терплю быть посмешищем. Но и у того выдержка! Выпрямился, удалился. Молчу, лопух несчастный. Стол разглядываю, как двоечник парту. Хрусталь, серебро, цветы, скатерть белая… Вспомнил еще, что и руки не помыл. Глядь, плывет наш черный лебедь, на крыле – поднос. Долго-долго выставляет на стол кушанья… до сих пор не знаю какое как называется… а напоследок вытягивает из ведерка со льдом, – тут Юрка замолкает, наслаждаясь паузой и смакуя пережитое.

– Флакон! – вскрикивает он. – Большой, квадратный, граненный флакон! В точку угадал. Иринка меня потом три раза заставляла пересказывать и хохотала до колик, вот как ты. Себе она рюмку французского коньяка заказала. А у меня стопка – серебряный наперсток. Хотел его еще в карман сунуть на сувенир, чтоб таким, как ты, неверующим, показывать, да забыл. С ней про все забудешь. Увлекся я, наперсток за наперстком выпил весь флакон. И ни в одном глазу. Вот состояние духа какое! Гляжу, Иринка с интересом за мной наблюдает, и я ей нравлюсь. Тут дошло до меня – а чего это я распился, будто вчера из тайги вышел? Другие интересы в жизни есть. Она все поняла, манит официанта пальчиком. Я кошелек на стол выворотил, уже не боясь скатерть запачкать, расплатился.

Едем к ней. Опять таксист косится. И Иринка в плечо мурлычет: никогда в Сибири не была, медведей не видела, таких, как ты, не встречала. Ну и я не в долгу – расписываю край свой родимый. Между прочим, девка она грамотная, институт по языкам заканчивала. За границей где только не была. Но и я не лыком шит. В общем, сплошные шуры-муры. Вдруг она таксисту велит притормозить и обождать. Вижу – церковь стоит.

Входим. Красиво. Свечи горят. Люди молятся, кто тихо, кто громко. Я и не знал, что у нас столько верующих осталось. Чувствую, уже кто-то в затылок дышит. Э! – думаю – мы так товарищи прихожане не договаривались. Оборачиваюсь – цыганка глаз не сводит с моего кошелька, как загипнотизированная уставилась. «Что, – говорю, – дочь степей, теперь и по храмам гадают?» И пятерку ей за пазуху. Только юбками зашуршала. Ищу Иринку, а она уже под иконами свечку пристраивает. Молится, не молится – поди, разбери издали.

Так неделю с ней и прожил. Лучше и не рассказывать. Жрица любви! Угорел я с ней, но вовремя сообразил и дал задний ход. Не нравится, когда меня бабы кормят-поят. И деньги эти шальные… Спрашиваю: где столько нашалила? Смеется. Независимая женщина, у такой разве правды добьешься.

Антон давно уже не смеется. Понимает, что такое не выдумаешь. И в лицо Юрке старается не смотреть. И так странное чувство гложет, будто в щелку за ним подсматривал.

А тем временем Юрка уже кричит веселым голосом через весь зал:

– Натали-и! – и когда только имя успел узнать.

Пока официантка идет к ним, плавно огибая столики, говорит неожиданно трезво и жестко:

– Рассчитались и дальше. Дело у меня одно есть безотлагательное.

Обещает Наташе встретить ее с подругой вечером у ресторана. Напрашивается в буфет за конфетами и вином, и возвращается с потяжелевшей сумкой.

4

На набережной холодно, свежо. Ветру на реке привольно, напролет проскакивает город. Антон жадно вдыхает пьянящий воздух и чувствует ломоту в висках. Хочется тишины и покоя, суматошный выдался день. Сейчас бы домой, но у Юрки еще какое-то дело завелось. Одного не оставишь. Гость замечает его кислое настроение:

– Я только разошелся, а ты уже хандришь. Мы так с тобой не договаривались. Сейчас быстренько смотаемся в одно место, а потом заберем девушек к тебе. Стол наладить еще надо.

– Может, оставим эту затею? – слабо отбивается Антон. Ему не хочется ни есть, ни пить, ни встречаться с девушками, ничего не хочется.

– Вареный ты какой-то, – сердится Юрка. – Случилось что? Говори, я помогу.

– Ты в этих делах не помощник. У меня защита кандидатской срывается, а я в ресторанах сижу. Главное сделал, так, по мелочам, осталось, и надо же, вдрызг рассорился с руководителем, – сам того не ожидая, выдает Антон сокровенное, то, о чем подспудно думал все это время.

– Мне бы твои проблемы, – отмахивается Юрка, но все же спрашивает: – По идейным соображением? Так ты парень вроде смирный.

Рассказывать или не рассказывать – колеблется Антон, но недолго, коньяк размягчил его, сделал податливым.

– Глупее не придумаешь. Я у этого профессора в любимых учениках ходил. Он меня на кафедре оставил и с кандидатской помог. Душа в душу жили, лучше не бывает, осталось разве что на его дочке жениться. И надо же, из-за чепухи поссорились. Да я сам виноват. Мужик-то он не зловредный, тоже из простых в люди выбился. Институт Красной профессуры в свое время заканчивал, был в тридцатых годах такой. Но, понимаешь, есть у него одна речевая странность. Вместо «чревато» всегда говорит «чирьевато». «Это, молодой человек, чирьевато ошибкой!» Я студентом был, по наивности думал, что это у него юмор такой народный. Ну, шутит он так. И черт меня дернул за язык его поправить. Только тогда сообразил, что к чему, да поздно было. Старик вспыхнул, замкнулся и даже здороваться перестал.

Юрка сгибается в три погибели, хлопает себя по коленкам, приседает у парапета, давится смехом:

– О-о. У-у. А-а, я-то думал у тебя с юмором неладно. А ты хохмач почище меня. Вечером еще расскажешь, поумираем…

– Нашел время смеяться, – огорченно отзывается Антон. – У меня, можно сказать, жизнь рушится…

– Конец света, – обрывает смех Юрка. – Теперь выгонят тебя из ученых, ко мне пойдешь в артель, человеком станешь.