что находится здесь под властью креста. Он возносился над всем и над всеми. Он стоял выше княжеских хором, он поднимался над горами и лесами, упирался в облака; этот таинственный знак захватил и объединил почти мир.

Впиваясь в него глазами, Мешко подвигался вперед; ничего здесь не тревожило его, кроме этого креста, стоявшего так высоко, которому поклонялись и покорялись все короли и князья. Крест стоял уже на полянской и чешской границе; признать этого Бога, значило перейти от свободы к рабству и повиновению. И, глядя на этот гордо блестевший в лучах заходящего солнца знак, казавшийся Мешку самым страшным его врагом, он первый раз в жизни почувствовал себя таким беспомощным.

Доброслав в это время был уже в замке. Когда он подъехал к воротам, стража, находившаяся там, узнала его и немедленно впустила, а старший при дворе Болеслава ввел его в покои князя.

Болько Лютый отдыхал, но, узнав о прибытии гостя, хотя был и стар, и слаб, немедленно встал.

Его бледное угрюмое лицо, изрытое морщинами, со сдвинутыми бровями, беспокойно бегающими глазами и сжатым ртом делали его грозным, хотя годы отчасти уже и сгладили прошлое. Все же что-то жестокое осталось в чертах этого владыки, на совести которого лежало несмываемое Каиново пятно и несчетное число преступлений, совершенных им для достижения власти и объединения своего государства! Долгое покаяние, жертва двух детей не искупили еще ужасного братоубийства, память о котором осталась в сердцах у всех, ибо на могиле его брата Вячеслава совершались чудеса. Это кровавое утро в день Козьмы и Дамиана, в притворе костела в Болеславии, не изгладились еще из памяти старца.

Когда Доброслав стал перед ним и склонился к его ногам, извещая о прибытии своего господина, князь как-то радостно засуетился, принимая это извещение с видимым удовольствием.

Немедленно он велел подать себе самое богатое платье, княжескую шапку, меч; одевшись и опираясь на посох, он призвал к себе старшин и всю свою свиту, которой и велел следовать за собою. Послали за наследным князем Болько, который тотчас же явился к отцу. Это был вполне зрелый и очень красивый юноша; опираясь на его руку, старый князь, окруженный свитою, спустился на замковый двор.

Но здесь им пришлось еще довольно долго ждать прибытия Полянского князя. Наконец они увидели его в воротах, въезжающим верхом во двор. Заметив его и свиту, Мешко немедленно соскочил с коня; перемена, которая в нем произошла, изумила его приближенных.

Гордый князь, подходя к Больку, стал почти покорным; его прекрасное лицо приняло выражение смирения и, приближаясь к старцу, он низко наклонил голову, снимая шапку.

— Сосед к соседу, брат к брату! — сказал он, обращаясь к Болеславу. — Прихожу к вам, милостивейший князь, с дружбою и миром.

— И я рад вам, как брату! — воскликнул чех, обнимая Мешко.

В этот момент Мешко вспомнил убитого Вячеслава, и старый князь, вспомнив про день Козьмы и Дамиана, вздрогнул. После минутного молчания он, указывая на сына, произнес тихим голосом:

— Это сын мой, будьте же и ему другом.

Взявшись под руки, старик и князь Мешко вошли в большое каменное здание, которое показалось Полянскому князю, привыкшему к деревянным домам, поистине великолепным королевским дворцом.

И на самом деле, дома на Градчине иначе выглядели, чем дома у полян. Здесь почти уже исчезали мастерские резные столбы и фигуры из дерева, которыми так любили славяне украшать свои дома. Дерево уступило место камню, и только деревянные потолки напоминали исчезнувшее прошлое. Толстые стены с узенькими окнами делали жилища невеселыми, темными, похожими на тюрьму. Среди этого полумрака блестели только развешанные по стенам доспехи и всякого рода оружие, а на столах была расставлена драгоценная посуда удивительно тонкой работы.

Кое-где стены были покрыты расшитыми попонами и цветными коврами. На каждом шагу видны были распятия; это духовенство, окружавшее Болеслава и воспитавшее его сына, заботилось о том, чтобы новообращенные ни на миг не забывали о том, что они христиане. Не было ни одной комнаты в замке без изображения распятого Христа, вырезанного с самым грубым реализмом. У каждого порога находились сосуды со священной водой, на стенах были развешаны образа на золотистых фонах, которые привозили из Византии.

Все эти предметы, значения которых Мешко не понимал, а только о нем догадывался, переполняли его тревогой, как тот крест, который он увидел в облаках над Градчином. Разные рассказы о чудесах приходили ему в голову, и он терялся.

Спустя некоторое время, гость и хозяин поместились в одном из углублений, сделанном в стене, откуда видна была Прага и ее окрестность. Две каменные скамьи, покрытые богатыми коврами, стояли здесь, будто нарочно устроенные для какой-нибудь тайной беседы. Старый Болько указал князю на скамью, приглашая сесть.

Перед ними открывался прекрасный вид: там вдали протекала широкая река Велтава, а среди массы зелени и деревьев выделялись крыши жилых домов и кое-где возвышались стрельчатые костелы с крестами. Небольшой зеленый островок, весь поросший лесом, радовал глаз, точно букет цветов, который колыхался на серебристых волнах реки.

Некоторое время оба князя сидели в раздумьи, молча; в глазах старого Болеслава показалась как будто слеза. Может быть, он предчувствовал свой близкий конец и больно ему было расстаться с этим прекрасным краем, приобретенным такой страшной ценою.

В те отдаленные века и в подобных случаях беседа между двумя владетелями носила совершенно другой характер, чем в позднейшие времена. И один, и другой были людьми дела, но не слова; никто из них не хотел и даже не сумел бы ясно высказать своей мысли, но всячески старался выпытать ее у другого. Инстинкт подсказывал им, что часто из одного взгляда можно заключить больше, чем из длиннейшего разговора. Полянский и чешский князья смерили друг друга глазами.

Мешко нашел во взгляде Болька подтверждение всего, что о нем говорили: железный характер и неподдающаяся никакому влиянию сильная воля.

Больку же, прежде мало интересовавшемуся Полянским князем, удалось сделать один только вывод, а именно, что Мешко хитер и что поэтому следует быть с ним осторожным.

Мешко знал одно, что он расположит к себе Болько мнимой покорностью; чешский же князь совсем не знал, как себя вести по отношению к гостю, которого он не сумел раскусить. И они смотрели друг другу в глаза, улыбаясь, как два единоборца, собиравшиеся начать поединок.

Мешко решил остаться на Градчине самое короткое время, и чешский князь знал об этом. Положив свою морщинистую руку на колено Мешко, он с грустью проговорил:

— Поздно приходишь ко мне, брат мой; Болько уже не тот, что