веселая, шутки сыпались, как из рога изобилия, часто неблагопристойные, по нашим понятиям, но вполне в духе того отдаленного времени. Такой тон был обязателен при обращении к женщине.

Мешко, занятый собою и своей невестой, радостный и счастливый, что наконец исполнилась его заветная мечта, не забыл все-таки Доброслава, которому он был обязан многим и, увидев его, подозвал к себе и, положив руку на его плечо, объявил, что дает ему за его верную службу земли и леса, которые должны были перейти и к его потомкам.

Пользуясь тем, что в нем не нуждаются, Власт этот день совершенно не показывался в замке. Будучи священником, он еще накануне вечером отправился к духовникам при костеле святого Вита, прося их принять его. Изумленные и радостные духовники приняли его и старого отца Гавриила, который, утомленный с дороги, тотчас лег отдохнуть.

Власт, вернее, отец Матвей, как его здесь звали, с нетерпением ждал следующего утра, когда ему можно будет после долгого и вынужденного отделения от церкви служить и принести бескровную жертву.

Весь вечер он провел в молитве, не принимая никакой пищи, наконец лег спать, исполненный радости, и, раньше, чем начались игры в замковом дворе, Власт стоял уже перед алтарем, дрожащий и заплаканный. При другом алтаре служил обедню отец Гавриил, вознося к Богу благодарственные молитвы за чудесное спасение. Поодаль, стоя на коленях, молился Доброслав.

Так долгожданную обедню Власт отслужил за спасение своей семьи и народа. Но раздумывая о том, скольких жертв потребует обращение их в христианство, он заплакал. Вспомнил разговоры, подслушанные им ночью, когда возвращался из Красногоры, и отношение отца и бабушки к христианам.

После заката солнца к Власту, остававшемуся все время в жилище духовников при костеле святого Вита, явился отец Прокопий с радостною вестью о помолвке Дубравки с князем. Это был первый шаг его страны к обращению в новую веру. Отец Матвей бросился на колени и, горячо вознося молитвы, плакал.

Теперь он вспомнил, что в лесу произносилось имя Стогнева. Чувствовал, что это грозит особой опасностью для князя и считал своим долгом наблюдать за любимцем Мешка и, если ему покажется его поведение подозрительным, потребовать от него открытых объяснений, а в случае отказа настаивать на отставке его от должности управляющего двором Мешко. Зная вспыльчивость Мешка, Власт предвидел уже все трудности, какие придется преодолевать князю; знал также, чего он может ожидать от своей собственной семьи. Но был готов пойти навстречу всяким страданиям и сделаться даже мучеником ради спасения их.

Доброслав не отчаивался, он был убежден, что Мешко сумеет повести дело так, чтобы избежать всякой опасности. Но напрасно он успокаивал Власта, который ходил все время угрюмый и с каким-то страхом смотрел на общее веселье, как будто предчувствие говорило ему, что скоро придет очередь горю, слезам и кровопролитию.

Стогнев всем любезно улыбался, но иногда у него появлялось на лице какое-то страшное выражение, и глаза блестели, как у рыси. Власт догадывался или, вернее, предчувствовал, что делается у него в душе. Все больший ужас овладевал им. Отведя Доброслава в сторону, он указал ему на этих людей.

Здесь, не замеченные никем, они могли шепотом поговорить между собою, и Власт повторил Доброславу все, что слышал ночью в лесу, едучи из Красногоры в Познань, об угрозах князю, и о том, что имя Стогнева там часто повторялось. Обдумавши хорошенько все, Власт и Доброслав пришли к заключению, что, пока нет более веского доказательства измены Стогнева, надо молчать, так как последний легко мог теперь оправдаться перед князем и повести дело осторожнее прежнего, что было бы гораздо хуже.

Как раньше, так и теперь, Стогнев, Войслав и все придворные относились с презрением к двум христианам. С ними разговаривали только в случае крайней необходимости, от них отворачивались и оставляли одних. Напрасно Доброслав делал всякие уступки, лишь бы сблизиться со Стогневом, тот явно избегал его.

В этот вечер, как и в предыдущий, был устроен веселый пир с плясками и пением, и весь двор искренно веселился, а Мешко то подсаживался к старому князю и занимал его, то весело болтал с невестой, и только свита Полянского князя находилась в удрученном настроении и чуждалась чехов. Поздно вечером князь объявил, что с самого утра он должен ехать обратно в свой край, и в полночь, выпив еще раз за здоровье Мешка и Дубравки, все разошлись.

Наследный князь Болько проводил своего будущего брата до его покоев и, расцеловавшись с ним, ушел.

Мешко остался со Стогневом и несколькими слугами.

Посмотрев в лицо своего любимца, он заметил вместо радости какое-то угрюмое выражение, но Стогнев не смел ничего говорить.

— Будете иметь княгиню, — обратился князь Мешко к Стогневу, — старинного рода и знатную даму! С Болеславом мы подали друг другу руки для того, чтобы обоим стать более сильными…

Стогнев опустил голову на грудь и ничего не ответил.

— Что же? Это вас не радует? — спросил князь.

Не получив ответа, князь больше с ним не разговаривал. Сделав нужные распоряжения, он приказал им оставить его одного. После их ухода князь позвал к себе Доброслава, которому еще раз выразил свое одобрение.

— Милостивейший князь, — отвечал ему христианин. — Я счастлив, что мог услужить моему господину, но вашим придворным помолвка с чешской княжной не нравится, и они волнуются.

Доброслав ни на кого не указывал, а князь его не допрашивал.

Но его глаза под сдвинутыми бровями блеснули злым огнем; помолчав некоторое время, он подошел к Доброславу и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Ты и Власт, и сколько вас в пределах моей страны найдется христиан, приготовьте мне путь. Велик их Бог… но нелегко отстать от своих и одеть новую шкуру, когда та, в которой человек пришел на свет Божий, приросла… Тех, кто будет бунтовать, я усмирю; но мне нужны верные люди, которые будут и помогать мне, и действовать заодно со мною… Скажи правду, — прибавил он, — много ли христиан насчитывают в нашем крае?… Знаю, что их было много и при отце и деде моем… только скрывались…

— Немного осталось, милостивейший князь, — ответил Доброслав. — Страх преследования не одного человека отвел от Христа… Священников надо, которые бы, как Власт, шли в народ проповедовать, научать… и зоркий глаз нужен, который бы наблюдал за старшинами, жрецами и гуслярами, чтобы народ не подстрекали. Отчего бы нам не сделать того же, что сумел сделать Болько?…

Князь, отпустив Доброслава, задумался о том, что хорошо было бы некоторых обращенных в христианство чехов пригласить в свою страну.

На