Тиоракис потряс головой, выводя себя из оцепенения, яростно расчесал обеими пятернями надоевшие «вольнодумные» космы на голове, оставил на столике рядом с фаянсовой чашкой два металлических четвертака и зашагал по набережной к центру города. Налетавший с моря хулиганистый ветер трепал его за отросшую бороду и привел в состояние окончательного хаоса кое-как приглаженные волосы. Откуда-то из запасников памяти выскочила и начала назойливо прокручиваться в мыслях ехидная антидиалектическая цитатка: «…Да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого».

«Да, знаю, знаю! — сердито проворчал себе под нос Тиоракис, ускоряя шаги. — Пока так… А там, видно будет!»

Они оказались в этом приморском городе как всегда случайно. Тиоракис, с тех пор, как он прибился к небольшой «свите» «Чужого», окончательно убедился, что какого-либо плана в их путешествиях по городам и весям не существует. Пожалуй, наиболее правильным было бы сказать, что решение о том или ином переезде происходит исключительно по капризу самого Острихса. А все прочие могли следовать или не следовать за ним по собственному усмотрению. Он никого не уговаривал и не убеждал в необходимости отправиться туда-то или туда-то, поскольку специальной нужды в этом действительно не существовало.

* * *

У Острихса с самого детства по какой-то природной, видимо, причине отсутствовало острое чувство дома. В маленьких детских мечтах обладателями самой завидной профессии ему представлялись проводники железнодорожных пассажирских вагонов, а самым лучшим на свете жилищем — купе первого класса, в каком ему несколько раз посчастливилось проехаться с родителями по пути на известный курорт. Иных путешествий по-обывательски спокойная, размеренная и привязанная к небольшому бизнесу жизнь почтенного семейства Глэдди не предусматривала.

К счастью для отца и матери, Острихс был ребенком очень спокойным от рождения и для своего возраста довольно ответственным. Поэтому совершенно авантюристические идеи, вроде побега из дома с целью исследования малоизученных континентов, ему в голову не приходили. Отчасти пугали его и неизбежно подстерегавшие путешественника трудности, о которых он получил некоторое личное представление в летнем детском лагере. Острихс хорошо помнил как во время отрядного похода протяженностью менее десяти километров уже с половины пути он еле плелся самым последним, все более отставая, и беспрестанно страдал: страшно донимала дневная жара, мучила жажда, ноги были как ватные, чисто символический рюкзак умудрялся оттягивать плечи, ботинок натер пятку, пот заливал глаза, а над головой столбом вились остервенелые, кусачие мухи… Идти никуда не хотелось. Хотелось сесть и плакать…

Таким образом, подспудная тяга Острихся к кочевничеству в юном возрасте реализовывалась почти целиком в чтении книг о путешествиях и путешественниках, причем предпочтение отдавалось таким произведениям пера, в которых повествование максимально приближалось к жанру путевого очерка. Возможно, интерес молодого человека к странствиям так и остался бы в рамках изучения соответствующей литературы, но известные драматические обстоятельства вытолкнули его из дома и заставили, в конце-концов, последовать зову затаенного инстинкта.

Еще больше закрепило в нем вкус уже к самой настоящей кочевой жизни участие в молодежном «Вольном братстве», а также слишком буквальное и глубокое восприятие идей свободы в том виде, как они там культивировались. Реализация идеала личного освобождения в рамках традиционного обывательского существования, со всеми его тесными условностями, зависимостью от общественного мнения, материальных факторов и государственных институтов, представлялась бунтарям совершенно невозможной. Самым логичным казался разрыв с большинством ценностей этого застойного болота и в том числе с оседлостью, через которую государство запускает в человека свои щупальца и присоски, опутывает его липкой паутиной учетов, ставит в зависимое и обязанное по отношению к себе положение.

Насквозь проникнувшись этой идеологией, Острихс напрочь потерял интерес к продолжению системного образования, которое практически целиком сориентировано на то, чтобы повысить потенциальную конкурентоспособность обучаемого и сделать из него максимально успешного обывателя, то есть слугу собственной семьи, общества и государства. Он уже не видел себя ни инженером, ни даже преподавателем философии в университете, ни представителем любой другой профессии, включая, разумеется, железнодорожных проводников… Везде пришлось бы принимать установленные режимы и правила, выполнять, вне зависимости от своего желания, навязанные задания, следовать требованиям субординации… в общем, каждую минуту и без того короткой жизни расплачиваться личной свободой ради еще более полного собственного закабаления, называемого успешной карьерой, материальным достатком и прочным семейным положением. А если не стремиться к этому, то добровольная каторга и вовсе превращалась в полную бессмыслицу.

Подобный образ мыслей Острихса вовсе не был бунтом против добрых мещанских традиций собственной семьи. Он любил и уважал своих родителей. Просто судьба заставила его на долгие годы остаться без их благодетельного примера перед глазами, но зато в окружении людей, которые, будучи по-своему хороши, добры и интересны, мыслили совершенно иными категориями и звали искавшего себя Острихся к принципиально другим идеалам.

В частности, они рассматривали образование не как средство для получения навыков, необходимых для зарабатывания денег в будущей самостоятельной жизни, а только как один из способов обретения определенного знания, обладающего самоценностью для конкретного индивида. Освоение полного университетского курса, содержавшего массу казавшихся им ненужными дисциплин, при таком подходе выглядело совершенно лишним, а стремление получить формальный диплом называлось буржуазным предрассудком.

Подпав под сильное влияние этих смелых идей, Острихс покинул Лансорский Королевский университет в конце второго курса и принялся реализовывать принципы индивидуальной свободы в довольно обширной коммуне подобных ему молодых людей, считавших себя отчаянными радикалами, но выглядевших в глазах общества не менее отчаянными маргиналами и бездельниками.

Обыватели были не правы. Только внешне все это походило на царство праздности. На самом деле «вольные братья» вели напряженную духовную жизнь. Они силились сызнова и непредвзято познать окружающий мир и себя в нем, при этом каждый на свой лад. В этом они весьма амбициозно видели свой вклад в копилку человеческой мудрости. В конце концов, философам древности никто сейчас не ставит в вину, что они меньше всего пахали землю, а больше всего рассуждали между собою о совершенно абстрактных вещах, не имевших и не имеющих никакого практического применения ни в том же землепашестве, ни для выделки тканей, ни для бухгалтерского учета…

Что касается Острихса, то ощущение обретенной свободы у него было совершенно неподдельное. Не будучи более связан никакими учебными планами или чуждыми ему концепциями, он с наслаждением занимался самообразованием в тех направлениях, которые представлялись ему интересными, критиковал, как хотел, самые авторитетные теории мироздания, продуцировал, отвергал и снова продуцировал собственные; Острихс вел потрясающе интересные и напряженные дискуссии со своими товарищами; без конца и с огромным удовольствием впитывал и осмысливал впечатления, получаемые в бесконечных кочевьях молодежной коммуны по городам и странам… Вскоре образ жизни бродячего философа стал казаться ему единственно интересным и достойным способом существования…