действительность – в этом отношении замечательнейший ученый будет превзойден любым визионером либо художником, иногда даже всем известным глупцом; а значит, не стоило Вам совершать переворот в гуманитарии: вполне достаточно… «живо и свежо чувствовать», «любить предмет своих исследований» (это непременно!), «выучиться пению птиц»; стоит лишь попеременно слушать лекции Фосслера[790] и отца иезуита М. Жюсса[791], а также внимать Бергсону и Кроче[792] (живое, личное общение прежде всего!), «фотографировать сердцем» (все цитаты – подлинные!) и в конце концов дематериализоваться в закоулках развращенной, профанированной, обанкротившейся современной «мысли».

Нет, Ваш подвиг [podvig][793] был совершен не для этого! Задача науки – описание поддающихся истолкованию участков или, иначе, аспектов действительности в виде стройных систем истинных и проверяемых утверждений; истинных если не абсолютно, то по отношению к некоторым иным, основополагающим утверждениям-истинам. Такие системы в самом деле говорят о действительности на интеллектуальном языке, объективном и рациональном… Однако рационализм влечет за собой вполне определенные последствия: необходимо раз и навсегда отречься (в пользу поэта, мистика) именно от всеохватности подходов, укротить психологически обусловленные склонности к жульническим фокусам, когда гуманитарные факты (к ним истинный гуманитарий причисляет всю действительность) подменяются фактами биологическими, напр<имер> взятыми из жизни животного, известного зоологам под именем «homo sapiens», – его гуманитарию на своем пути встретить никогда не доведется (вот где одна из кардинальных точек разрыва inter vetera et nova!)[794]. Нужно отречься от культивирования идеографизма в номографических науках: на основании долгих наблюдений я пришел к убеждению, что именно этот пункт – центральный в описанном столкновении, именно здесь разверзлась между ними, древними, и нами – пропасть, которую невозможно преодолеть… В конце концов нужно заменить е́lan vital[795] или интуицию умственным усилием, добиваться истины (как относительной, т. е. данной лишь «по отношению» к чему-либо, так и представляющей собою самоё основу для аксиом всей системы) не на путях веры, но именно – разума. Там, у них – вообще трудно говорить о пути (марево умозрительных спекуляций [umozritel’nych spekulacyj][796], иррациональных порывов, в принципе не осознаваемых привычек); здесь, у нас – несомненный путь, причем очень далекий и трудный: мой друг[797] утверждает, что он неминуемо приведет к тем же дилеммам (и их решениям!!), что и «Материализм и эмпириокритицизм»[798]; это, по его мнению, не только не должно повлечь за собою (речь о науке, а не о политике!) ликвидацию всех… опоязовцев, но – и это исключительно важно! – могло бы упрочить незыблемым фундаментом здание структуральной гуманитарии.

Фонология должна сделать выбор.

Если бы не внешние обстоятельства, это письмо, возможно, было бы другим – более пространным и менее личным. Искреннейшие приветствия от меня и моих друзей!

Фр. Седл<ецкий>

Адрес мой – прежний: Фр. С. [В<аршава>, <ул.> До́бра 96/5]

* * *

Все намеки в этом письме легко расшифровать. «Общаться лично» было невозможно ни с позднее убитым Хопенштандом, ни с другими узниками варшавского гетто, лагерей, застенков. О тяжелых обстоятельствах жизни Седлецкого, о его несчастьях свидетельствуют биографические данные, сообщенные мне покойной Стефанией Книспель-Врублёвой[799]:

«С начала оккупации [Седлецкий] едва перебивался тяжелым трудом, работал посменно в эпидемиологическом отделении еврейской больницы На Чистом [Na Czystym], позже – продавцом в магазине одного из друзей. Уже весной 1940 г. после перенесенного плеврита начался туберкулез, который очень быстро прогрессировал».

Новости из-за границы не доходили, и Седлецкий не знал ни об агонии Пражского кружка при режиме Протектората[800], ни о Богатыреве[801], который вернулся в Москву, ни об Исаченко[802], бежавшем из оккупированной Вены в Любляну, а оттуда добравшемся до Братиславы. «Вы ведь лучше осведомлены» о судьбе «автора “Исследований по польской метрике”» означает – осведомлены о судьбе самого Седлецкого[803] и его товарищей, словом, о ходе войны, о будущем Польши и мировой культуры. Восьмой и последний том «Travaux…»[804] распавшегося вскоре Кружка – это сборник статей памяти Трубецкого, изданный накануне войны. Павел Трост[805] – член Пражского кружка, который сошелся с Кружком Полонистов[806] во время своей научной поездки в Литву. Автор «Связи сюжетосложения…»[807] – Виктор Шкловский. Критическая ссылка на «рассуждения о процессах языкового развития в сопоставлении с процессами филогенезиса и онтогенезиса» относится к моей работе «Kindersprache…». «Друг», упомянутый в связи с книгой Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» и задачей примирения материализма со «зданием структурной гуманитарии», – Стефан Жулкевский[808].

Интересно, что Седлецкого так встревожил самый факт наличия в моей уппсальской книге эпиграфа из Гуссерля. Между тем процитированное в этом эпиграфе понятие Fundierung[809] полностью отвечает законам импликации, которыми оперирует логистика. Вообще говоря, критические замечания Седлецкого отчетливо предвосхищают пути и перепутья структурной лингвистики на протяжении двух последующих десятилетий, т. е. до того времени, когда был установлен фиктивный характер расхождений между феноменологией и математической логикой. Нынешняя структуральная методология позволяет не только разрешить этот затянувшийся спор, но и обнаружить новые неожиданные связи между семиотикой и биологией, а в конечном счете – устранить мнимое противоречие между аксиоматикой и диалектикой, справедливо отброшенное уже Седлецким и его друзьями в те самые роковые годы, когда, по словам Поржезинского, ученые стихийно начинают ставить наиболее принципиальные, фундаментальные проблемы.

Бесстрашие пытливой мысли, празднующей победу над злейшими превратностями и недугом отчаяния, – таков героический образ Седлецкого в его недолгой жизни и прощальных словах.

___________________

Braun M. Ciało. «Skamander». R<ок>.V, 1925. S. 156[810].

Broniewski W. Spowiedź «Skamander», R.V, 1925. S. 40–41.

Bühler K. Sprachtheorie. Jena, 1934.

Carnap R. Der logische Aufbau der Welt. Berlin: Schlachtensee, 1928.

Эйхенбаум Б. М. Теория «Формального метода» («Литература», Ленинград, 1927, с. 149–165).

Ginneken J. van. La biologie du langage at la phonologie (II Międzynarodowy Zjazd Slawistо́w. Księga referatо́w. Warszawa, 1934. T. 1. S. 27–30.

Groot A. W. de. L’accent en allemande et en nе́erlandais «Travaux du Cercle linguistique de Prague». T. VIII. 1939. P. 140–151.

Hjelmslev L. Essai d’une thе́orie des morphе́mes (Actes du Quatriе́me Congrе́s International de Linguistes, Copenhague. 1938. Р. 140–151).

Jakobson R. Kindersprache, Aphasie und algemeine Lautgesetzeю «Språkvetenskapliga Sällskapets Förhandlingar). Uppsala, 1940–1942.

Якобсон Р. О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским (Сборники по теории поэтического языка, t. 5. Berlin – Moskwa. 1923).

Jakobson R. Z zagadnień prozodii starogreckiej (Prace ofiarowane Kazimierzowi Wо́ycickiemu. Wilno, 1937. S. 73–88).

Jakobson R., Lotz J. Axiomatik eines Verssystems am mordwinischen Volkslied dargelegt: Thesen zu einem Vortrag im Ungarischen Institut, Stockholm, 1941.

Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Москва – Ленинград, 1931.

Nitsch K. O nowych rymach. «Przegląd Wspо́łczesny». T. XV. 1925. S. 45–66.

Nitsch K. O