вполне могут быть необычайно интересны, однако порою и здесь бремя необработанного материала слишком тяжело, и здесь функциональное многообразие отношений, их роль и удельный вес в данной культуре принимаются во внимание недостаточно. Насколько функциональный анализ заимствований плодотворнее по сравнению с чисто генетическим, показывают, например, работы Виноградова[717] и Трубецкого[718] о церковнославянских элементах в русском литературном языке, в которых показано, как этот пласт лексики внедрялся в русский язык, как он продолжает в нем жить и функционировать, способствуя его обогащению.

Упразднение перевеса генетических проблем необходимо в свете теоретических интересов славистики. Практические же интересы требуют ограничения безраздельного господства историзма в славистике. Во главу угла следует поставить современное славянство, те насущные проблемы, с которыми оно сталкивается сегодня. Мне могут возразить: актуальны и уроки прошлого, а исторические традиции и прецеденты способны стать живыми факторами современности. Что ж, история вполне может быть ключом к пониманию сегодняшних событий, однако в славистике она чаще является «формой, которая переросла свою функцию», если использовать любимое выражение формалистов. Для исследований по славистике, как и для популяризации славистических знаний, такое понимание истории особенно пагубно. Мне довелось, например, прослушать на историко-филологическом факультете Московского университета обстоятельный курс истории чешской литературы, который завершался Колларом[719]; на замечательном курсе истории польского языка во всех подробностях излагалась эволюция носовых гласных, а вот на современный язык времени вообще не хватило. Незадолго до «перехода к современности» начались каникулы. Возможно, все это примеры крайние, однако вряд ли будет преувеличением сказать, что изучение славянских древностей – лингвистических, литературных, социально-культурных – вплоть до настоящего времени в большинстве случаев занимает более важное место, чем исследование современных славянских народов, их языков, культурной и общественной жизни.

Именно в русской науке с ее структурными и телеологическими устремлениями присутствуют методологические предпосылки для рассмотрения славянства (и, соответственно, конкретных межславянских отношений) не только как проблемы генеалогической, но и в качестве некоего целенаправленного процесса [Zielstrebigkeit], с одной стороны, а с другой – в качестве факта, требующего структурального анализа – как в современном срезе, так и в историческом. Вот предпосылки, благоприятствующие исследованиям функциональной ценности упомянутой выше структуры, и они дают возможность эти исследования планомерно реализовать. Русистика представляет собою превосходный методологический пример выявления единства в многообразии. Сама по себе насущная задача русистики – установление специфических признаков русского мира – предполагает внимательное обследование прилегающих областей, в особенности территорий, населенных северо-западными и юго-западными славянами. Круг географических интересов ученых-русистов должен вновь существенно расшириться.

Северо-западные славяне занимают промежуточное положение между евразийским и романо-германским мирами – это общее место. Однако констатации этого факта явно недостаточно. Необходимо вскрыть степень интенсивности и направление перехода одних культурных явлений в другие: гибридный характер всякого промежуточного явления требует особой изощренности научного метода. В этих условиях всякая односторонность опасна, поскольку может привести к деформации исследуемого материала. Это отчетливо видно на примере истории чешской культуры, в особенности – чешского искусства. Если историю средневекового чешского искусства начинать с тезиса о том, что культурное движение в Богемии данного периода в целом может быть охарактеризовано как «dohánění Evropy» («гонка за Европой»), то можно всерьез опасаться, что не-романо-германский субстрат этого искусства, а также незападные на него воздействия не будут в должной мере приняты во внимание. Подобная трактовка фактически приведет к изъятию из реального контекста важнейшей для истории чешского искусства церковнославянской эпохи.

Мало того, даже общие исследовательские принципы, выработанные романо-германской наукой, не могут быть механически перенесены на иную почву. Часто имеющую место неприменимость аксиом западной науки для обработки иноприродного материала, между прочим, блестяще продемонстрировали для древнерусского искусства Некрасов[720] и другие современные русские искусствоведы. То же самое было доказано Савицким применительно к географии России, Зелениным – для российской этнографии (см. его книгу «Табу слов у народов восточной Европы и Северной Азии», Л., 1929), а Трубецким – для неевропейских культур. Пересмотр истории русского государства, русской культуры и философии, а также пересмотр методов русской фольклористики, предполагающий отказ от бесконтрольного заимствования устоев западной науки, несомненно принесет обильные плоды.

Невозможно утверждать, что исходные принципы русской науки найдут стопроцентное применение в работе с западнославянским материалом, однако я убежден, что эти принципы смогут внести плодотворные коррективы в одностороннее западничество [Westlertum] некоторых западнославянских научных дисциплин. Пропасть, якобы отделяющая те или иные западнославянские явления от соответствующих им русских, при ближайшем рассмотрении во многих случаях кажется столь глубокой лишь потому, что сама наука, характеризующая эти западнославянские феномены, носит ортодоксально западнический характер.

Подытожим сказанное. Мы коснулись некоторых характерных черт сегодняшней русской науки. Или советской? Или, может быть, эмигрантской? Будущий историк изумится настойчивости, с которой летописцы нашего времени отделяют друг от друга культурную продукцию Советского Союза и русской эмиграции. Даже если реальную картину их взаимодействия максимально схематизировать, противопоставить оба географических понятия с точки зрения политической – и тогда окажется, что о двух отдельных культурах не может быть и речи. Характерному для русской современности многообразию политических устремлений соответствует богатый спектр тенденций и форм культурного творчества; однако установление формальных совпадений между определенной политической идеологией и конкретным течением в науке или искусстве вовсе не дает основания предполагать, что реальные носители [Träger] этих тенденций во всех случаях должны быть идентичны друг другу. Думать так было бы наивным упрощением. Разве мы не знаем пламенных революционеров в политике, млеющих от благоговения перед портретами Парижского салона, или, скажем, новаторов в музыке, совершенно равнодушных к новейшим течениям в современной науке? Профессор Блох[721] проводит интересную и убедительную параллель. «История нас учит, – говорит он, – что революционные эпохи в жизни совпадают с революциями в химии. Так, Великая французская революция совпала по времени с основополагающими работами Лавуазье». Все это, однако, не спасло Лавуазье от гильотины. Гипотеза о том, что принадлежность к той или иной политической группировке всецело предопределяет духовный кругозор человека, является характерным признаком идеологии, которая среди всех социальных ценностей отдает предпочтение именно политике.

Если от общих соображений мы перейдем к фактам, то сможем легко убедиться в том, что внешний раскол в русской духовной жизни, как, впрочем, и любое вмешательство извне, не в силах оказать на внутреннее развитие русской культуры никакого влияния; ее развитие продолжается параллельно и в Советском Союзе [Räteunion], и в диаспоре, подчиняясь одним и тем же своеобразным, имманентным закономерностям. Обе ветви русской культуры воссоединены не только общим наследием, передаваемым от поколения к поколению, но и благодаря сходным тенденциям развития, а также конкретным результатам этих тенденций. Насколько же уязвимой была бы попытка зачислить, например, Стравинского и Прокофьева по ведомству эмиграции либо метрополии! Лишь их причастность