к русской музыке не может быть подвергнута сомнению. Показательно, что отмеченное сходство проявляется как в вершинных достижениях, так и в явлениях заурядных и даже в культурных провалах. Не только Цветаева и Пастернак будут соприсутствовать в истории русской поэзии в одной и той же рубрике, но и паразитическая массовая продукция, весь этот китч, загримированный под литературу и названный специальным термином «халтура», – поразительно одинаков «по обе стороны баррикад»; отказавшись от политического подхода, мы не сумели бы усмотреть различий между книгой Краснова[722] «От двуглавого орла до красного знамени» и бесчисленными московскими агитками, в которых варьируется та же тема.

Может показаться, что марксизм является принципиальной основой науки в СССР в противовес зарубежной русской науке. Однако наряду с марксистскими и марксистски окрашенными научными работами в России выходят и несомненно выдающиеся немарксистские труды; с другой стороны, среди исследовательских работ эмиграции есть такие, где используются марксистские положения. В области литературоведения, например, вне марксистской проблематики находятся в СССР работы своеобразнейшей школы – формальной, в то время как в эмиграции почетное место занимает Святополк-Мирский[723], оперирующий целым рядом марксистских понятий (в их ленинской интерпретации). Сама по себе марксистская методология в ее приложении к гуманитарным наукам – вещь в высшей степени неопределенная. Отметим, однако, в первую очередь тот факт, что коренное противоречие, расколовшее современную русскую мысль на два направления, не совпадает с размежеванием марксистской и немарксистской науки. Одно из направлений – структуральное, оно ищет имманентные законы системы и ее эволюции и рассматривает элементы системы с точки зрения их функций, а эволюцию – с точки зрения целесообразности. Другое – генетическое; оно стремится объяснить явления одной и той же природы через явления иноприродные, вывести первые из вторых без привлечения каких бы то ни было телеологических факторов. Оба направления de facto соседствуют под крышей так называемой марксистской науки. При этом одни исключают из марксистской науки понятие механической причинности и выдвигают требование о том, что «значение тех или иных идеологических перемен должно определяться в контексте соответствующей идеологии, в рамках которой существуют качественно различные сферы, обладающие собственными специфическими закономерностями»; другие же марксисты любой идеологический факт рассматривают как «предопределенный базисом», а значит, детерминированный извне и оспаривающий возможность научного познания помимо категории генетической причинности. В этом и состоит ключевое для обоих направлений противоречие, не менее остро ощущаемое совершенно независимой от марксизма наукой русского зарубежья и составляющее подлинную сущность [Kern] сегодняшнего этапа истории русской мысли.

Роман Якобсон[724] письмо польского ученого[725]

Дорогой Юлиан![726]

Мне вспоминаются наши приятные беседы – в Польше, здесь, в Кембридже, и на софийском Съезде славистов. Я прочно усвоил, что для тебя в отечественной и мировой науке самое дорогое – не блестящее жонглирование софизмами, а бесстрашный, напряженный поиск истины. Потому-то я и хочу поделиться с тобою вестью от Франтишека Седлецкого[727], отважно посланной из порабощенной Варшавы, где 10 февраля 1942 г. его настигла преждевременная смерть.

Знаменательно, что последние размышления Седлецкого тематически связаны со всеми письмами, доходившими до меня из предвоенной Польши. Это был горячий и решительный призыв к упорной борьбе за новое слово в науке – наперекор любым препятствиям.

В начале 1923 г. Ян Виктор Поржезинский[728] прислал мне из Люблина в Прагу очень сердечное письмо, разительное опровержение распространенных мнений о его мрачной нелюдимости. Профессор рад был, что, несмотря на тяжелое время, его ученики – Трубецкой и я – нашли в себе силы для творческой работы. Его письмо было продолжением нашего разговора в Московском университете в начале двадцатого года. Поржезинского тревожило в науке бесцельное накопление бесчисленных фактов, он говорил, что сама по себе эпоха глобальных потрясений побуждает ученого отказаться от поисков тысяча первого примера на заданную тему и обратиться к фундаментальным проблемам. В моем тогдашнем пражском духовном уединении это было первое отеческое благословение, первый вдохновляющий отклик старшего поколения на мои юношеские опыты в области фонологии и теории стиха.

С кругом польских новаторов слова меня впервые связало письмо Леонарда Подгорски-Околува[729]. Он прислал мне в Чехию свои недавние статьи из «Скамандра»[730] 1925 и 1926 гг. – «О рифмовке» и «В защиту «новых рифм», – в которых, сославшись на мою книгу «О чешском стихе…»[731], предложил высказаться по поводу его разногласий с Казимежем Нитчем[732], дважды выступившим против рифменных нововведений скамандритов и попыток их обоснования (см. перепечатку обеих полемических реплик Нитча в его «Избранных работах по полонистике»[733] Апостол «новых рифм» призвал меня уладить спор между поэтом-теоретиком, не обладавшим достаточной научной подготовкой, и лингвистом, приступившим к исследованию явлений поэтического языка без осознания автономных законов его строения и развития по сравнению с повседневной речью.

Ответ напрашивался сам собою: как бы поучительны ни были интересные наблюдения Нитча над отдельными внешними факторами, повлиявшими на новые польские рифмы (произношение на восточных территориях Польши и новейшая русская литература), однако квинтэссенция новизны содержится все же в двух внутренних, собственно поэтических тенденциях современного стиха вообще и польского в частности. Уже само название второй реплики Нитча («О глубоких и неточных рифмах») достаточно ясно отражает обе тенденции. Первая их них – «сдвиг рифмы к середине стиха» – ни в малой мере не ослабляет рифму, но лишь подчеркивает характерную для модернистского стиха склонность к антиграмматической рифме и, как следствие, либо ее трансформацию из homoioteleuton[734] в парономасию[735], либо необычную последовательность обеих стилистических фигур. Именно поэтому в рубрику «ослабленная рифма» [rym osłabiony] так нелегко было втиснуть изощренную тувимовскую конструкцию (см.: «Фокус-покус»[736]):

w mowę wbity (три фонемы w и одна m) / mocnym chwytem[737] (одна фонема w и три m[738], а также метатеза заударных e и y) или стихи Броневского[739]: Przeczyłem nocom / słowem – przemocą, либо Bluźniłem światłu. / Dławiłem wiatry («Исповедь»)[740]. Другой аспект явления неточной рифмы замечательно проанализировал сам Нитч в более ранней работе «Из истории польских рифм» (1912)[741]; там фикция «полной рифменной идентичности» была замещена эффективным принципом относительной эквивалентности, понятым как одна «из литературных проблем, касающихся главным образом развития поэтической формы». С особым мастерством Нитч выявил художественную иерархию согласных в т<ак> наз<ываемых> ассонансах ранней польской поэзии («Избранные работы». Т. 1. С. 67 сл.)[742]. Если бы с теми же критериями ученый подошел к изучению польских «новых рифм», то ему не пришлось бы говорить о том, что в четверостишии Мечислава Брауна[743] «созвучие ограничивается только гласными»: …chorо́b / …strawy