Степняк и, не ожидая ответа, добавил: — Мы люди, по-людски и живем. Между нами могут возникать споры, однако это не означает, что мы противники.

— Хорошо, хорошо, не нервничайте, Сергей, — успокоила его. — Я же просто так спросила.

Они просидели в библиотеке чуть ли не целый день и теперь с наслаждением вдыхали терпкий осенний воздух. Вера Ивановна куталась в легкое пальто, поеживалась, время от времени придерживала Сергея Михайловича, который, увлекшись разговором, то и дело ускорял шаг.

— Над чем вы сейчас трудитесь? — спросила Вера Ивановна после некоторой паузы.

— Вернее было бы спросить: над чем только не тружусь, — поправил Степняк. — Часто ловлю себя на мысли: неужели это успевает один человек? Верите, иногда кажется: конец, сил больше нет. И вдруг появляется что-то новое, и все начинается сначала. Дни и ночи, ночи и дни.... Поездки, лекции, заседания, встречи... писание. Хочется, к примеру, написать пьесу, — как вы на это смотрите?

— Если хочется, надо писать, — проговорила Вера Ивановна. — И не подозревала, что у вас такой талант... Романы, повести, статьи... Теперь пьеса...

— Пьеса, — в раздумье произнес Степняк. — Хочется попробовать силы в этом жанре. Давно увлекают меня декабристы, Рылеев прежде всего. Мы должны воспитывать смену, новое поколение революционеров. Этого можно достичь только на примерах подлинного героизма.

— Безусловно. Кстати, у нас в народе таких примеров много. И в прошлом, и теперь.

— Согласен с вами. Но время идет, приходят новые поколения, они должны знать, какой ценою досталась им свобода... Ко всему прочему сейчас изучаю Тургенева.

— С какой же целью?

— Констанция Гарнет, жена хранителя библиотеки, задумала осуществить полное издание сочинений Ивана Сергеевича, просит написать предисловие. Знал бы, что когда-нибудь придется это делать, самого Ивана Сергеевича расспросил бы. Я с ним в Париже мог свободно общаться... Боже мой! Когда это было! Пятнадцать, двадцать лет назад... И было ли вообще? Париж, Герцеговина, Италия... — Он вдруг умолк и долго не отзывался.

— Рассказывайте, Сергей Михайлович, — попросила Засулич. — Мы так давно не виделись.

— Что рассказывать? Все сказано. Старею — вот и разболтался.

— Дай бог каждому вашей старости.

— А что особенного? Сердце сдает, одышка вот...

— Курите много. Фанни Марковна говорит, что ночи напролет прокуриваете.

— Бывает. Потому и курю, Вера Ивановна, — задумчиво проговорил. — Ах, довольно об этом! Навели меня на воспоминания. Они только расслабляют душу. Это нам с вами не подходит. Лучше скажите: каким путем надежнее переправлять литературу? У нас на складе собралось много нужных изданий, их необходимо отправить в Россию.

Засулич задумалась.

— Это одна из важнейших проблем, Сергей Михайлович, — сказала она погодя. — Так, сразу, посоветовать затрудняюсь.

— Подумайте. Вспомните надежных людей. Для нас это чрезвычайно важно. На днях встретимся.

— Чертовщина! — сердился Сергей Михайлович. — Стоит только начать что-либо, вжиться в материал, как вдруг появляются хлопоты, уйма забот. И все неотложные, важные.

— Будто это тебе в новинку, — сказала Фанни Марковна. — Не знаю, писалось бы тебе без этих хлопот.

Сергей Михайлович, сосредоточенно шагавший по комнате, остановился.

— А знаешь, в этом, пожалуй, есть резон.

— Резон в другом, только к этому ты безразличен.

— Ну, так уж и безразличен...

— Не щадишь ты себя, Сергей. Раньше хоть обещал — туда пойдем, туда поедем, отдохнем... А все никак не уймешься. Я не укоряю, не подумай, — уверяла жена, — это так, к слову.

— Знаю, милая, знаю. К слову... Скажи откровенно: часто раскаиваешься?

— В чем, Сергей?

— Ну... на меня часто нарекаешь?

— Что ты, милый?! — удивилась Фанни.

— Нет, нет, скажи... Заездил я тебя, закрепостил...

— Глупости говоришь, — поцеловала она его. — Если и нарекаю, то не на тебя, на судьбу, ты знаешь за что, — посерьезнела.

— Да, — собрал в руку бороду, словно хотел вырвать ее, — здесь судьба сыграла с нами злую шутку. Фатальную!.. И все же держись... держись, Фаничка. Будет же когда-нибудь и у нас праздник. Выйдем с тобою закаленные, израненные колючими терниями, но гордые, несломленные. Кругом будет люду, люду!.. Тысячи друзей, товарищей... И детвора, как мак, будет цвести... А мы будем стоять, старенькие, сгорбленные, седые, ты будешь пожимать мне руку и шептать... Что ты мне скажешь, Фаничка?

— Что люблю тебя...

— Так и скажешь?

— Да... — Она прижалась к нему, помолчала, потом сказала: — А сейчас иди, тебе работать надо.

— Успеется...

— А потом снова ночи напролет...

Степняк заканчивал «Штундиста». Произведение словно выливалось — легко, быстро, неожиданно даже для него самого. Давно начатое лежало, зрело, тем временем прошло столько статей и разных материалов, а вот теперь это потянуло к себе и не отпускает. Возможно, влияние гостей, приезжавших из родных мест, привозивших новые разительные факты издевательств над сектантами, притеснений, чинимых Победоносцевым и компанией?.. А собственный опыт, собственные наблюдения? Сколько довелось претерпеть от этих верующих! Как бы там ни было, а книга почти готова. В двух вариантах — на русском и английском языках. Русский хорошо бы издать в Женеве или во Франции, еще лучше — переправить в Петербург, а этот уже готовы печатать, только отдай... Но как быть с Хезбой? Ведь она подала идею. Собственно, из подготовляемых для нее материалов родилась книга. Записки, эпизоды, картины быта украинской деревни... А там — захватило, завертело, увлекло... И вот... Хезба опасается, как сама говорит, слишком резкой критики в «Штундисте» по адресу духовенства, требует смягчения... как тот редактор из «Пунголо», когда шел разговор о «Подпольной России».

Сергей Михайлович перелистывал рукопись, перечитывал страницы, где Павел Руденко, честный сельский парень, мечтающий о подвиге во имя веры, во имя народа, встречается с отцом Василием — пьянчужкой, глупцом неотесанным... Сколько таких!.. Но не это, не это волнует Хезбу. Она, зная обстановку, опасается реакции духовенства по поводу другого служителя культа — отца Паисия. «...Белокурый молодой человек с маленькой лисьей мордочкой, покорными голубыми глазами и с мягким, вкрадчивым голосом...» Агнец! А сколько на его руках крови! Сколько жизней предал после исповеди!.. Это он провоцирует Павла,