партий разных стран... Хотя Энгельс перед смертью и просил не превращать его похороны в массовые, сделать все стихийно и скромно, вокзальное помещение едва вмещало желающих попрощаться с соратником Маркса, проводить в последний путь того, кто был выразителем дум и защитником рабочих, кто сквозь бури и штормы вел человечество навстречу светлому будущему.

День был жаркий, солнечный, от цветов, венков шел дурманящий запах. Степняку было как-то неловко, не по себе, будто он виноват в том, что остается на этом неспокойном свете, а его, который должен жить, сегодня хоронят.

Степняк слушал, что говорили у гроба товарищи, держал за руку жену, молчал, думал и не находил оправдания ужасной несправедливости судьбы, которая уносит в небытие самых дорогих ему людей.

Речи у гроба произносили Лафарг, Бернштейн, Эвелинг... Засулич смотрела на Сергея. Нет, он не будет выступать! Он сейчас не найдет слово, которое смогло бы сравниться с жизнью и деятельностью этого Человека...

За него говорят его дела. Дела же его бессмертны...

В полдень гроб вынесли, поставили в вагон товарного поезда, следовавшего в Уокинг — городок, неподалеку от столицы, где был крематорий. Печально крикнул паровоз, жалобно заскрипели вагонные тормоза.

Поезд исчез за поворотом, за густыми рядами пристанционных строений, а они все еще стояли, молчали, будто смерть этого человека отняла у них дар речи, способность двигаться.

— Пойдем, Сергей, — взял его за руку Волховский.

Кравчинский медленно, тяжело ступая, пошел рядом с ним.

— Напишешь некролог, — после некоторого молчания сказал он товарищу, — дашь потом прочитать мне. Да не забудь подчеркнуть, что покойник по-особенному любил нашу страну, верил в нашу революцию...

XXXI

Георг Брандес, выдающийся датский критик и общественный деятель, — Степняку, 5 ноября:

«Сударь!

Г-н Гарнет из Британского музея был так добр, что дал мне ваш адрес и сказал, что вам, быть может, доставит удовольствие поболтать со мною. Во всяком случае, я, давно зная вашу «Подпольную Россию», буду счастлив познакомиться с вами. Не сообщите ли вы мне, в котором часу и где вас можно увидеть».

...Они встретились в один из субботних вечеров. Брандес, высокий, стройный, чем-то — возможно, усами, — напоминал Степняку Твена. Веселые, полные жизни глаза, легкая улыбка, прятавшаяся в черных, вразлет, усах и в клинообразной бородке, испещренный морщинками лоб.

— Впервые я услышал ваше имя от Софьи Ковалевской, — начал гость. — Она посоветовала прочитать «Подпольную Россию». Книга произвела на всех нас гнетущее и вместе с тем какое-то несказанно торжественное впечатление. Это было лет двенадцать назад. С тех пор я заинтересовался вашей страной, изучаю вашу литературу, популяризирую ее.

Ярко горел камин, в отсветах пламени чуть поодаль грелась Паранька.

Перед ними на переносном столике стояло белое вино, лежали скромные закуски. Не утихала беседа.

— Мы читали ваши трактаты о писателях России, — говорил Степняк. — Вы правильно подмечаете основные черты передовой нашей литературы — демократизм и стремление заглянуть в будущее.

— Теперь, после этой встречи, — продолжал Брандес, — я отмечу еще одну характерную черту — возвеличивание подвига, подвига во имя народа. Ваши книги, господин Степняк, — это, можно сказать, энциклопедия нигилизма.

— Какая там энциклопедия! — возразил Сергей Михайлович. — Чего действительно там достаточно — это правдивости. «Подпольная Россия» писалась по горячим следам событий.

— Именно это и делает ваши произведения ценными, — заметил гость. — Нигилизм стал модным, многие писатели затрагивают эту тему, но... некоторые романы и повести просто карикатурны.

— Даже мой друг Шоу чуть было не споткнулся на этом, — рассмеялся Степняк.

— Шоу? — переспросил Брандес.

— Да. Он написал пьесу «Война и Человек». Кроме прочих огрехов выведенный в ней нигилист-революционер действительно фантастичен.

Гость умиленно смотрел на хозяина, в душе восхищался экспрессивностью его мыслей, живостью, интересом ко всему новому. Они свободно переходили от одной темы к другой, говорили о текущих, даже сугубо будничных делах.

— Господин Степняк, — вдруг прервал его Брандес, — я знаю, что это не ваша настоящая фамилия, настоящая, кажется, Кравчинский, так?.. И что вы избрали эту фамилию, это псевдо, после убийства вами одной высокопоставленной особы... в Петербурге. Дело прошлое. Однако позвольте поинтересоваться: как вы расцениваете этот свой поступок сейчас? Мы литераторы, гуманисты, думаю, нам нет нужды быть неоткровенными... На вашей совести жизнь человека. Говорят, вы его просто...

Сергей Михайлович жестом прервал собеседника. Лицо его помрачнело, посуровело, сделалось жестким.

— Почему-то каждый, — сухо проговорил Степняк, — считает своей обязанностью ковырнуть душу ближнего.

— Простите, господин Степняк, — поторопился оправдаться Брандес, — я не хотел обидеть вас, я не думал... Это чисто профессионально.

— Я не о вас, — заверил Степняк. — Просто так, к слову. Понимаете, господин Брандес, другой, может быть, гордился бы этим. Отомстить за многочисленные жертвы, за мученическую смерть друзей — чем не героизм?! Но вопрос стоял так, что этого высокопоставленного жандарма все равно казнили бы. Не я, так кто-нибудь другой. Но это сделал я. Каюсь ли? Нет. Однако... вы правду сказали: мы гуманисты. С теперешних своих позиций мы смотрим на прошлое несколько по-иному... Я не считаю это убийство героизмом. Но мне вообще не хотелось бы касаться таких вопросов. Главное в жизни, господин Брандес, — быть верным своим идеалам. Это порука тому, что совесть не будет мучить никогда... И еще скажу вам, — добавил после паузы, — вы один из немногих, кому я доверился. Вы меня вызвали на откровенность.

— Еще раз прошу прощения, господин Степняк, — искренне признавался Брандес. — Эта наша глупая привычка — лезть человеку в душу — иногда действительно приводит к курьезам. Поэтому прошу...

— Никаких курьезов, господин Брандес, — успокоил его Степняк. — Мы с вами ведем откровенный разговор. Кто знает, придется ли нам когда-либо встретиться еще раз, пусть же наша беседа останется между нами. По крайней мере пока мы живы.

Прощались поздним вечером... Брандес просил извинения за долгое сидение, целовал Фанни Марковне руку. Из дому они вышли вместе. Сергей Михайлович проводил гостя до железнодорожной станции.

— Вам совсем близко до железной дороги, — заметил Брандес. — Удобно.

— Удобно, только не днем, когда частое движение поездов, — ответил