испариной, а лицо сделалось красным то ли от стыда, то ли кровь ни с того ни с сего ему в голову ударила, — но он мне протягивает через весь стол свою лапу и говорит фразу, ради которой мы, собственно, и пришли:

— У меня нет возражений!

Все это происходило в 1960 году.

Что было потом?

Были шестидесятые, вот что было.

Между прочим, на радио я проработал целый год, подтверждая правоту Ильфа, — без счастья, и все же не жалею об этом опыте, столь же важном, сколь ненужном.

В журнале «Юность», куда я перешел на должность редактора отдела «Пылесос», моей анкетой не интересовались. Благо, брал меня на работу сам Валентин Катаев. Ему хотелось оживить отдел сатиры и юмора после Леонида Ленча, считавшегося назначенным в этом жанре на место свергнутого Михаила Зощенко. Назначение провалилось — Ленча никто не читал, никто не уважал. Все смеялись над тем, что в его рассказах никогда не было ничего смешного. Благодаря этому его считали классиком советской сатиры и юмора.

Однако подлинными классиками этого жанра стали Горин, Арканов, Жванецкий, Иванов, Шендерович…

Я горжусь тем, что первых двух я напечатал в «Юности» впервые — и впервые на этих страницах Офштейн стал Гориным, а Штейнбок Аркановым.

Это к вопросу, «почему я грек».

Кстати, историю с Кафтановым описал Владимир Войнович в одном своем романе. Благодаря этому свидетельству, Жириновский со своим «папой-юристом» становится плагиатором, ибо украденная им у меня шутка несомненно украдена у меня.

К тому же еще мой одноклассник Рафа Готов однажды удачно пошутил, сказав в компании, что «Розовский совершил путь из евреев в греки».

А я добавил:

— Волоком.

В дальнейшем мои злоключения из-за паспортной записи продолжались.

Взять хотя бы мою историю поступления на Высшие сценарные курсы Госкино СССР — в 1963 году.

Поступить туда было не просто. Мне — особенно. Именно из-за пятого пункта.

Дело в том, что набор на эти курсы был конкурсный, однако имелась и строгая разнарядка: от каждой советской республики по одному студенту. Исключение для Украины — двое, и для Грузии — столько же. К ним приравнивались Москва и Ленинград, одновременно представлявшие РСФСР.

Это делало мои шансы нулевыми. Ну как я со своим грекоеврейством мог рассчитывать, что меня возьмут «от Российской Федерации»?

Взяли.

Моему ликованию не было предела. Я сам не верил, что такое может быть!..

Наверное, сработала рекомендация, полученная мною и моим другом Юрием Клепиковым от Михаила Калатозова и Сергея Урусевского. Эти великие люди бывали на спектаклях «Нашего дома» и даже приглашали нас к сотрудничеству, делая фильм «А, Б, В, Г, Д…» по сценарию Виктора Розова. Фильм, по-моему, так и не вышел, но хорошие, теплые отношения остались. Была еще и поддержка со стороны Юрия Нагибина, написавшего маленькое предисловие к нашему с Юрой сценарию, опубликованному в журнале «Искусство кино».

Я тогда не понимал, что в слове «кинотеатр» мне больше по душе будет вторая его часть. Мне хотелось писать сценарии, а чтобы их ставили, надо было попасть в этот закрытый со всех сторон мир — мир советского кинематографа.

И вот — такая удача!

Когда я увидел себя в списке принятых, мое сердце подпрыгнуло, а голова закружилась от нахлынувшего счастья. Как раз в этот момент ко мне подошла женщина из приемной комиссии и спросила:

— Вы Марк Розовский?

— Да, а что?

— Вам надо поговорить с Михаил Борисычем. Что-то екнуло у меня внутри, но я не подал вида. Вообще-то каждому еврею в момент удачи нельзя расслабляться — никогда не следует верить до конца, что уже «всё в порядке» и ты — король. Всегда надо оставлять для себя некоторую возможность полнейшего поражения, ибо мы должны быть приучены к тому, что удар судьбы может быть получен в любой, самый неподходящий миг, и мы обязаны быть в вечной боеготовности принять то, что нам суждено, и попытаться в следующую секунду как-то извернуться, спастись, выжить, а еще лучше — сделать свалившиеся на тебя неприятности основанием для борьбы с ними и победы над ними. Такова уж наша природа: «Будь готов к худшему!» — «Всегда готов!»

И только в этом случае тебя ждет что-то хорошее. В конце концов. Ну, пусть не сейчас, а в будущем. Вот на чем зиждется наш искрометный еврейский оптимизм — на готовности в любой момент испытать что-то неожиданное, что-то даже очень гадкое, мерзкое, иногда даже опасное для жизни… А мы все равно неубиваемы. А мы все равно сохраним достоинство. Что бы ни случилось, что бы ни произошло.

Вот почему я вошел в кабинет Михаила Борисовича Маклярского — директора Высших сценарных курсов — с понурой головой, дрожащим от волнения сердцем, но чрезвычайно бодрым видом.

Поздоровался. Молчу.

Михаил Борисович уставился на меня. Понимаю, что изучает.

— Поздравляю Вас, — говорит.

— Спасибо.

— Будете учиться в мастерской Коварского и Исаева.

— Большое спасибо.

Но чувствую, не ради поздравлений он меня вызвал, не ради моих благодарностей.

Сейчас, вот сейчас что-то скажет…

И точно, говорит:

— А Вы вообще знаете, кто я?

Вообще-то я, конечно, знал, кто такой Маклярский, и потому на всякий случай удивленно поднял брови: мол, не понимаю, о чем это он. Но Михаил Борисович опытный волк, его на мякине не проведешь.

— Вы вообще-то что-нибудь слышали про меня?

Да слышал я, слышал…

Что?

А то, что Михаил Борисыч не только автор сценария «Подвиг разведчика», но и сам разведчик, правда, бывший. Это значит, другим словом, кагэбэшник. И, естественно, не бывший, а настоящий. Потому что бывших кагэбэшников не бывает.

Как раз по этой причине — поскольку понимаю, с кем разговариваю! — отвечаю Михаилу Борисовичу с безмерным простодушием и наивностью:

— Нет… Вроде ничего не слышал…

— Ах, не слышали?.. Точно не слышали?

Нарывается. Хочет, чтобы я ему правду сказал… Ну, пожалуйста, мне ничего не стоит.

— Ну… Говорят, Вы вроде этот… генерал госбезопасности! — выпаливаю я.

Михаил Борисыч прямо зарделся, засветился весь, засверкал:

— Правильно говорят!.. И я знаю, что говорят… Секрет Полишинеля!..

К чему он все это?.. Куда клонит?.. Сейчас будет ясно. Сейчас — пойму.

— Ну, так вот, — говорит Михаил Борисович Маклярский. — Если Вы, Марк, об этом слышали… об этом знаете… почему Вы меня держите за такого дурака?

Вопрос, надо сказать, поставил меня в тупик. Но директор не собирался слушать мой ответ. Он продолжил:

— Ишь, хохмач!.. Журнал «Юность»!.. Пылесос какой!.. Я ведь тоже о Вас кое-что знаю.

— Я что-то не понимаю, о чем вы, Михаил Борисович? — попробовал я врезаться в этот его