нашлось.

Не приходя в сознание, он умер на больничной койке в коридоре.

А у себя дома (отдельная крохотная квартира-кооператив на улице Волгина) мама вырастила кактус и произнесла фразу, которую я запомнил.

Мама. Этот цветок живучее нас.

Я. И добавила уж совершенно меня сразившее.

Мама. Теперь я вдова.

Она сказала это так просто и так трогательно, что я заплакал.

А она, бесслезная, долго стояла у окна на кухне и смотрела в упор на тьму подступающей ночи. Мы только что вернулись с кладбища. Общих поминок не было. Сестры отдельно, мама и я отдельно.

Мама. Помой руки.

Я. Зачем?

Мама. Так надо. Посидим.

Мы присели за кухонным столом.

Я. Мама… мамочка… я тебя очень люблю. Очень-очень.

Мама. Это ты к чему сказал?.. Хочешь меня поддержать? Или хочешь, чтобы и я заплакала?

Она была из железа. Я забыл, что она из железа.

Я. Я к тому, что жизнь не кончилась. Будем жить.

Мама. А как?

Я. Я с тобой.

Мама. Ерунда. Ты вырос эгоистом. Чудовищным эгоистом. У тебя своя жизнь… театр… твоя жена, дочка… А у меня ничего. Ровным счетом. Жить незачем. Теперь и я мертвец. Может, это и к лучшему.

Затемнение.

Через девять лет — разговор продолжился на той же кухне.

Я. Хорошо. Я плохой сын, не уделяю тебе должного внимания, не звоню, не прихожу, но это ведь ничего не значит!.. Не количеством же звонков измеряется мое к тебе отношение!..

Мама. Почему же?.. Может быть, и количеством.

Я. Обещаю тебе звонить чаще.

Мама. И от тебя — слова, слова… Я свои раны привыкла заживлять сама. Я ни с кем сейчас не общаюсь, нигде не бываю, перестала сама кому-либо звонить, сижу тут на верхотуре, на своем 12-м этаже, — и каждый вечер мне хочется броситься с балкона. Как жаль, что я не пьющая!.. С водкой, наверное, было бы легче. Нахлестаться — и спать. А я в полном одиночестве сижу, одеревенев, перед этим дурацким телевизором и смотрю программу «Время», будь она проклята!.. Единственное развлечение в моей жизни!.. Такое большое советское счастье!

Я. Я тебя сто раз приглашал в театр — ты не ходишь. У меня премьера в БДТ — «История лошади» — все с ума сходят.

Мама. Я слышала.

Я. Это надо видеть. Давай поедем вместе в Ленинград, я куплю билет…

Мама. А я что, сама не в силах купить себе билет? (Это она в своем репертуаре.)

Я. Ты пенсионерка. И мне, в конце концов, хочется сделать тебе приятное.

Мама. Это ты правильно сказал — в конце концов.

Я. Не придирайся к словам. Так поедем?

Мама. Осенью. Или зимой. Сейчас будет лето, и я буду копать на даче.

Я. Копать! (В зал.) Дачный участок в Купавне в поселке Госстроя, где мама проработала старшим инженером, — 8 соток, домик, собранный из дощечек от обувных ящиков (целый грузовик я пригнал в подарок от папы моей жены), огород из четырех грядок и трех плодоносящих яблонь — вот тот итоговый предел совслужащего, к которому он шел всю свою жизнь. Бедная моя мама!

Мама. Ничуть не бедная. Знаешь, какой у меня крыжовник. С одного куста — целый таз.

Я. Ну, это уже почти Чехов.

Мама. Приедешь — я тебе насыплю.

Я. Приеду. Вскопаю.

Мама. Переночую и уеду на месяц опять. Да?

Я. Мама, ты же знаешь, у меня дела.

Мама. У меня тоже. Вот, выбрали председателем дачного кооператива.

Я. На кой тебе?.. У тебя же сердце больное.

Мама. Дорога вся в колдобинах. Хочу асфальт положить, деньги собираю — никак собрать не могу. Колодец тоже надо вырыть — без воды питьевой наши участки. Бегонии — три куста — у забора посадила. Они красивые, когда цветут.

Я. Поздравляю.

Мама. Надо же хоть чем-то себя занять. Думаю вот в Анапу на экскурсию съездить. На автобусе.

Я. Может, тебе денег дать?

Мама. На что мне деньги?

Я. На экскурсию по родным местам.

Мама. Сама справлюсь. Накоплю.

Я (неуверенно). Так что… тебе, выходит, ничего не нужно?

Мама. Мне — нет. Я кактус.

Все вроде как-то ничего у нее было. Только грустно почему-то. И вроде не старушка еще. И общественной работой занимается. Асфальт, колодец… крыжовник, грядки… Бегонии у забора… Анапа в перспективе… Какая чертовски наполненная жизнь, однако!

27 августа мама неожиданно умерла.

Она схватилась за сердце, стоя с лопатой на грядке, «скорая» приехала через два часа, отвезла ее в одноэтажную больничку на станцию Электроугли, и там мамы не стало.

Белая стена вдруг начала осыпаться.

Экран рухнул на пол.

Я (кричу). Мама!.. Стихи мне на прощание прочти!., какие-нибудь.

Мама (застыв в луче света).

Когда бегонии цветут,

Быть постарайся тут как тут,

Чтоб избежать агонии,

Когда цветут бегонии.

Я поморщился, ибо стихи мне, честно говоря, не понравились. Но на всякий случай я задал вопрос, неприличный для человека с филологическим образованием.

Я. Это Ахматова?

Мама. Нет. Это я сама написала.

Сама!.. У меня отлегло, но при этом я восхитился: в конце жизни мама моя стала писать стихи!..

Ну точно как я. Значит, это у меня — мамино.

Похоронили маму на Хованском кладбище.

Папа лежит на Востряково.

Даже по смерти своей они, гак любившие друг друга всю жизнь, оказались разлучены.

Теперь — самый последний разговор.

Место действия — нигде.

Время действия — после смерти.

Я. Папа!

Отец. Я здесь.

Я. Мама!

Мама. Меня нет.

Отец. Видишь, она не хочет со мной разговаривать.

Я. Мама, это так?

Мама. О чем мне с ним говорить?

Я. Если вам не о чем между собой, спросите меня о чем-нибудь. Например, что я делал все эти годы, кем был и кем стал, и чего мне все это стоило. Конечно, у вас была своя жизнь… трагическая и чудовищная… но все-таки в ней был… если и был смысл, то прежде всего в том, что вы родили меня, и моя жизнь — это уже моя, другая, жизнь со своими потерями и победами, крушениями и возвышениями. Иногда мне кажется, что вы смотрите на меня и знаете обо мне всё. Но это мистика, чепуха — вы ничего не знаете, ни-че-го.

Отец. Мне нечего на это возразить.

Мама. И все-таки мы живем в тебе, продолжаем жить в тебе.

Я. Хотя бы сейчас соединитесь. Это