вещи я не чувствую омерзения, скорее… трепет. Орфо гладит меня по щеке, не отводя потемневших внимательных глаз. Шагает вперед. Я – назад, едва замечая, как снова опускаю ладони на ее поясницу.

– Я так давно хотела забрать ее… всегда хотела.

Я думаю снять диадему и надеть на нее, но пальцы перехватывают мою кисть.

– Нет. Так – лучше. Ты меня спас. Она – твоя.

И что-то во мне, будто сама темнота, но на этот раз теплая и безголосая, отзывается кивком: «Да». Я тоже хочу ее забрать. В память о том полном боли ребенке, которым я был. И которым была Орфо. Разве не нас обоих в каком-то смысле вернули к жизни ландыши?

– Идем. – Орфо снова берет меня за запястье, ее рука горячее углей. – Идем же.

Может, она и задумала все ради этой кражи – а теперь спешит уйти? Спешит – и потому снова спотыкается, продираясь через синий полог из бусин, спешит – и потому едва помнит, куда меня тащит. А может, наоборот – не знаю. Но я не успеваю подумать, не успеваю сказать ни слова, когда в спальне Валато Каператис Орфо снова останавливается так, чтобы я в нее врезался, прижимается и целует меня. Слишком быстро. Слишком жарко. Слишком близко от широкой кровати с пологом. Я хочу лишь снова обнять ее, увести, но мир предательски качается. Темное покрывало, встретившее нас, пахнет не пылью, а розой и можжевельником.

Я вглядываюсь в Орфо сверху вниз, она усмехается – и одним движением меняет нас местами. Ее жар пронзает меня до самых костей, когда она жмется бедрами к моим бедрам, когда склоняется так низко, что волосы, пахнущие дымом, закрывают комнату пологом. В этой новой темноте жарко. Так, что я сам помогаю ей расстегнуть последние пуговицы, так, что она ослабляет шнуровку на своем вороте и тянет тунику наверх – но не успевает снять, потому что я наклоняю ее и целую, ведя ладонью по спине вверх и поднимая ткань. Она сводит меня с ума такой – не обнаженной, а лишь в сбившейся, смявшейся одежде, и кажется, мы ощущаем это одинаково: мой пояс она расстегивает медленно, не прерывая поцелуя, и не спешит стягивать с меня рубашку.

Я и не позволю ей это сделать. Ведь она сразу увидит…

– Эти шрамы, – выдыхает она сквозь поцелуй, прерывает его, смотрит ниже моих ключиц. Дрогнув, ладонь проводит по животу, груди, я перехватываю пальцы, но не отвожу взгляда. Это потрясло ее. Снова. Как будто с прошлого раза они могли исчезнуть.

– Не нужно смотреть на них. В этом ничего необычного.

Что еще я могу ей сказать? «Сложно найти раба, у которого не было бы хоть одного подобного увечья»? «Сложно найти раба, который не попытался бы хоть раз сбежать и не поплатился бы за это»? Сложно…

– Как здорово было бы отменить однажды рабство… Дикие ведь живут без него.

Она выдыхает это сбивчиво, будто слова прорастают колючками в горле. Освобождает руку, медленно поправляет диадему на моей голове – и снова ведет пальцами по рубцам на груди. До синяка на боку, которого не касается. Снова – по рубцам, уже вверх. Я качаю головой. Я слишком хорошо знаю мир, который нас окружает. Мир рабов, тех или иных.

– Сколько тебе было? – Орфо спрашивает это еще сдавленнее, и я знаю почему. Она догадывается об ответе.

– Десять.

– Тебя бил не тот, кто тебя продал.

– Нет.

Тот, кто меня купил. И сам же подобрал мне самую действенную мазь. И конечно же, втер ее, сопровождая это поцелуями и нежнейшими словами.

«Я же люблю тебя, малыш. Зачем тебе бежать?»

Странно – говорить о подобном с прекрасной девушкой, которая сидит на мне, говорить и не чувствовать той дурноты, к которой я привык, той, которая накатывала каждый раз, когда там, на пляже, еще маленькие Орфо и Лин спрашивали, почему я не раздеваюсь. Я закрываю глаза, думая сделать это на несколько мгновений, чтобы просто подобрать хоть что-то похожее на внятный, взрослый, взвешенный ответ; чтобы ушло ощущение – неправильное, – будто я опять ухожу в себя и прячусь, будто отталкиваю Орфо, будто не оставил это позади, будто…

– Эй.

Чувствую движение: она плавно скатывается с меня. Ложится рядом, осторожно разворачивает к себе, выжидательно смотрит: не «скажи хоть что-нибудь», но «дыши». И я утыкаюсь лицом в ее шею, снова чувствую запах волос, с глубоким вдохом обнимаю поперек спины. Я никогда, даже в десять лет, не плакал из-за этого. Но мне всегда хотелось вот так заслониться, просто уткнувшись в кого-то. Мы замираем. Ландышевая диадема сбивается набок, но я едва замечаю, я не ощущаю больше своего тела – кроме позвоночника, по которому Орфо водит пальцами. Она не может не чувствовать шрамов и там. Она сможет насчитать те же девять, если постарается. Первый удар пришелся на лопатки, второй – в грудь, когда я развернулся. Не в лицо. Лицо хозяину нравилось. Там, в Подземье, не то борясь с Монстром, не то пытаясь задобрить его, я иногда справлялся с тем, чтобы воскресить и поднять к самой крышке ледяного саркофага то или иное воспоминание о детстве. Чтобы Монстр увидел его, пусть даже зыбко. Чтобы почувствовал. Монстр рычал, голодно и громко. Монстр думал о том, как хотел бы показаться хозяину на глаза. Монстр ревел, а мне становилось чуть легче. В те минуты Монстр правда был мной.

– Скорфус действительно нашел способ немного… помочь нам, – говорю я, понимая: тех самых слов, взвешенных и взрослых, все-таки нет. Я не хочу ни рассказывать Орфо еще что-то о хозяине, ни повторять, что все это в прошлом и не стоит ни злости, ни боли: да, не стоит, но злость и боль есть.

Ее руки замирают. Она неуловимо напрягается, втягивает носом воздух, а потом все-таки отстраняется, чтобы видеть мои глаза. «Сейчас?» Я киваю. Пусть сейчас, если раны, зримые и призрачные, все равно не дают нам раствориться в ночи. Орфо снова опускает ладонь на мое плечо, пытается поправить диадему, но на этот раз я перехватываю ее кисть, отстраняю и снимаю слабо сияющий убор. Орфо не сопротивляется. Позволяет мне медленным, осторожным движением надеть диадему уже ей на лоб. Ждет, пока я нарушу молчание и скажу то, о чем, может, мы могли бы и догадаться сами.

– Если твоя проблема – я… я должен тебя короновать. Именно надеть на тебя венец. То, что ты примешь его из моих рук и по моей доброй