воле, скорее всего, убедит богов в том, что мной ты прощена. Учитывая все прочее, риск твоей гибели почти исчезнет. Несмотря на мое состояние.

Пару мгновений между нами висит тишина, потом Орфо округляет глаза. Облизывает губы, как в полусне касается зеленого завитка слева от центра ландышевой композиции. Шевелит губами, смотря на меня – вопросительно, с надеждой, будто с каждой секундой пробуждаясь от плохого сна. Выдержка изменила ей. То, что все это время она продолжала прокручивать в голове картины собственной смерти, становится очевидным. Неуверенно, точно еще думает ущипнуть себя, она наконец говорит то, что мы и так знаем:

– Это будет просто. Коронуемый может выбрать кого угодно, не обязательно патриция или жреца. А у меня даже папы нет… – Орфо запинается, быстро поправляется, ее голос звенит злостью на себя. – Нет сейчас. Кстати, надо бы проведать его завтра утром…

Киваю, хотя едва ли это нужно: она говорит скорее сама с собой. Смотрит на мое плечо, словно боится поднять глаза – и прочесть на лице что-то плохое. Что-то… несложно догадаться что. Несложно, ведь я уже знаю голоса в своей голове, ведь я догадываюсь, что бы они закричали и завизжали, если бы могли найти и потревожить нас здесь.

«Ты не должен!»

«Оставь ее, и пусть она умрет!»

«Она не заслужила прощения!»

«Давай же, хотя бы спроси: “На что ты готова, чтобы я тебе помог?”»

Но голосов нет. Мы сбежали от них. Может, она права и поцелуи действительно работают – хотя бы иногда. И пока это так, я шепчу другое:

– Если ты доверишь мне это, я готов. Я все еще твой гаситель. Думаю, никто не возразит.

Она улыбается уголком рта, и в улыбке правда светится оно – облегчение. Я был прав. Теперь я поправляю на ней корону, потом медленно снимаю и, потянувшись вперед, водружаю на тумбу рядом с нами. Чистую от пыли. Темную, как монолитный камень. Пустую. Ложусь назад и смотрю Орфо в глаза, растворяюсь в синеве. Когда она подается ближе и снова нависает надо мной, полог ее волос еще темнее и жарче.

– Что ж, даже если это не поможет и я погибну… – снова она щекочет мои губы дыханием, – я сама бы этого хотела. Все почти как у Арктура. И Мариона.

Я вспоминаю взгляд Скорфуса – усталый, померкший. Задумываюсь о его по-человечески безжизненных интонациях и горькой улыбке, которой он ответил на мою – полную благодарности и надежды. Он сказал тогда: «Не думай, что это поможет обязательно, двуногий. Тебе же лучше, если ты правда разобрался в своем сердце». Я хотел кивнуть, но мне помешал страх: а если нет? Скорфус смотрел – и на морде, обычно такой ехидной и решительной, читалось что-то, для чего не хотелось подбирать слов. Казалось, он не договорил, и последние слова стынут на его губах. «Пожалуйста»? «Постарайся»? Но в конце концов он сказал другое, задумчиво и почти холодно: «Могу себе представить, чего это будет стоить». Я очнулся, покачал головой, уверил, что мне – ничего, и снова попытался найти форму для своего не нужного этому коту, жалкого «спасибо». Но Скорфус даже не дослушал, резко вспорхнул со стола и на прощанье бросил лишь: «Чтоб вас всех».

– Я… – Всматриваюсь Орфо в лицо. – Наверное, у меня будут дрожать руки.

Какая глупость. Улыбка оживает на ее губах.

– Я буду дрожать вся. Но это не худшее из всего возможного.

– А что хуже? – Судя по взгляду, она имеет в виду не провал, не свою смерть. Что же еще?

– Эвер. – Удивительно, но она посмеивается. Посмеивается так, словно мы обсуждаем какой-то веселый праздник, а не попытку обмануть богов. – Ты. Будешь. Рядом со мной. И наденешь на меня корону. Боюсь, в ответ мне может захотеться что-то снять с тебя.

Последнее она говорит невинно, все так же непосредственно, и я не сомневаюсь: она знала, каким будет мое замешательство. Я думаю о том, как же ее бросает из крайности в крайность, как качает с волны ужаса на волну надежды и снова на волну… отчаянного желания не потерять ни мгновения зря? Я не знаю, насколько она на самом деле успокоена. Насколько верит в благоприятный исход, а насколько делает вид, стараясь ободрить меня. Но я знаю: она не хочет, чтобы я спрашивал об этом сейчас, когда ее раздирает столько противоречий. И я, вернув улыбку, отзываюсь:

– Принцессы так себя не ведут. Лучше делай это сейчас.

На этот раз она быстро тянет рубашку с моих плеч – и поцелуи на них обжигают. Я сжимаю пальцы на ее волосах, когда дыхание касается ключиц, когда спускается по шрамам и напряженным мышцам живота. Снова тяну ее к себе. Касаюсь губами губ, ладонями скользя по ребрам, поднимая тунику и сжимая грудь. Орфо накрывает мои ладони своими, выдыхая сдавленно и рвано, ее тело как струна, и этих прикосновений ей явно мало. Она ведет мою руку вниз, заставляя опустить пальцы на пояс, она насмешливо шепчет: «Понимаю, это не то, что просто задирать платье…» – и поддается, падает на спину, когда я меняю наше положение, чтобы скользнуть ладонью ей под слины и услышать глухой стон. Горячая рука снова обвивает мою шею, новый поцелуй почти лишает дыхания, и я едва осознаю, как Орфо остается в одной тунике, сбившейся с плеча. Она смотрит мне в лицо, снова на шрамы, потом на пылающую плоть – и черная бездна в глазах затмевает синеву. Эта бездна глубже той, что разверзается в Подземье, а ее притяжение сильнее. Я не могу ждать, мне не нужно даже ласкать ее пальцами: раз скользнув внутрь, они находят нетерпеливый влажный жар. Она этого и не хочет, очередной стон в ухо похож на мольбу.

Она выгибает спину от первого же движения и не перестает жадно вглядываться в меня – будто я горю на ее глазах. Она кусает губы, чуть ведет головой, пытаясь отбросить волосы, и я помогаю ей; моя ладонь замирает на теплой щеке. Я тоже не отвожу взгляда – я ведь… проклятие, я едва помню, когда и с кем был в последний раз, насколько это было больно или хорошо. Хозяин… рабыни и рабы. Чаще они: сам он после очередного полного крови дня предпочитал просто смотреть на нас, раскинувшись в кресле. После этого я не приближался почти ни к кому в том самом смысле, пытался лишь раз или два; после этого почти любая подобная мысль, не говоря уже о слишком красноречивом касании, пугала