меня, и все это видели. Я лишь помнил, что – вроде бы – должен чувствовать. И что чувствовал на самом деле.

Она прикрывает глаза и мягко подается навстречу следующему моему толчку. Стонет, тихо выдыхает, сжимает мою руку и направляет ниже – снова к груди, заставляя сначала накрыть ее сквозь ткань, потом скользнуть под мятый ворот. Я склоняюсь к ней. Снова оставляю поцелуи на шее и на ключицах, двигаюсь чуть быстрее, даже не прислушиваясь к себе, ощущаю эти пламенные волны, раскатывающиеся от пояса. Незнакомые. Не кажущиеся стыдными и грязными, как не казалось ничего, что мы делали друг с другом.

Орфо снова смотрит мне в лицо, отзывается на более глубокое движение слабым вскриком. Она дрожит, но это не дрожь боли, она уже слегка давит ногтями мне на спину, там, где нет шрамов: быстрее. На щеках горит неровная краска, которую я вижу даже в сумраке. Она… она прекрасна в эту минуту, когда ее мир замкнулся на моем. Из уголька она стала пламенем. Из пепла я стал штормом.

– Орфо… – Я с трудом выдыхаю имя, просто чтобы не потерять разум окончательно, чтобы она хоть немного вернула меня на землю. Она возвращает, бросив меня в жар шепотом:

– Мне так жаль, что ты не первый.

Мне – нет. Я не хотел бы, чтобы она билась, плакала и кричала от боли подо мной. Она бы билась, плакала и кричала, как бы нежен и осторожен я ни был; я знаю это все по тем же хрупким девочкам, которых хозяин звал своими. Как меня. Моя кожа не сохранила следы их ногтей, но перед моими глазами еще долго потом стояли пятна крови и красные от слез глаза. Еще одна вещь, которой я не произнесу, но с губ срывается другое:

– В каком-то смысле… ты первая у меня.

Первая, от кого не хочется отмыться. Первая, кого не хочется отмыть от себя.

Она смотрит неотрывно, водя по моей скуле ладонью, тянет ближе, целует – и я снова двигаюсь, слыша, как сквозь наш поцелуй пробиваются стоны. Орфо, наверное, чувствует, как я отреагировал на ее слова, целует меня в щеку, прихватывает мочку уха губами, потом шепчет:

– Не стоило мне этого говорить. Я же захочу научить тебя чему-то плохому.

Движение – и она снова укладывает меня на лопатки, слабо, нежно улыбаясь и очерчивая ладонями мои скулы, а я перехватываю ее запястья. Сбиваюсь с дыхания: в этом положении волны – когда она снова позволяет мне войти в нее, когда начинает плавно двигаться со мной в такт – еще сильнее, оглушают и ослепляют. Ее стоны, словно лианы, оплетают мой разум, а невесомые касания рук – к груди, к лицу – лишают его остатков. Я не осознал, когда начал дышать так часто, когда мои руки сжались на ее бедрах, когда уже сам не смог сдержать голос – и ощутил прохладную ладонь на своих губах.

– А вот теперь я осознала масштаб бедствия.

Орфо улыбается, прижавшись лбом к моему лбу. Она отзывается на мои движения, я – на ее, и в этом соприкосновении мы будто срастаемся, срастаемся дыханиями, голосами, поцелуями и телами. Я задыхаюсь, даже просто пробегая пальцами по ее ребрам. Я снова пытаюсь вспомнить, когда чувствовал похожее, было ли это хоть раз, – и не нахожу такого воспоминания, как не нахожу таких фантазий и снов. Затравленность, стыд, острое понимание неправильности происходящего – вот чем прежде обрушивались на меня любые подобные вещи, даже когда уже не был игрушкой, которую в случае чего всегда можно отходить плетью. Теперь же…

Да. В каком-то смысле она действительно стала первой. И наверное, будет последней.

Я обнимаю ее крепче, я снова прижимаюсь губами к ее шее под волосами, я чувствую ее – или свои – движения, уже не плавные, похожие на бушующую в теле и разуме бурю. Она почти вскрикивает. Мы замираем в объятиях друг друга, и она вцепляется в мои плечи, вновь отгораживая от мира тяжелым шлейфом волос. Наша волна, высокая и хлесткая, накрывает ее первой. Но еще пара движений ее горячих сокращающихся мышц, пара толчков – и прибой выбрасывает в реальность, теплую, тихую и пронизанную нежным трепетом, меня.

Мы ложимся рядом – и какое-то время снова смотрим друг на друга. Потом Орфо убирает мои волосы с лица, заправляет за ухо и касается губами синяка на скуле. Он наконец перестал ныть. Теперь она целует его без страха сделать мне больно, и я прикрываю глаза.

– Смерть перестала казаться такой трагедией, – шепчет Орфо. – Даже если она случится.

Мне нечего ответить. Нечего, кроме: «Твоя смерть, возможно, меня убьет». Но, может быть, это говорит мой взгляд, потому что она подается опять вплотную, касается разгоряченным лбом моего лба, как уже делала, и говорит тверже:

– Но мы выживем. Иначе не может быть. Королева-волшебница и ее гаситель…

Я смежаю веки снова. Почему именно сейчас, лежа рядом со мной вот так и храня на коже следы моих поцелуев и касаний, она ищет спасительные клятвы в своем детстве?

– Навсегда, – откликаюсь я. Голоса-фантомы все еще молчат.

Может, так и будет; может, так и должно быть. Может, все это произошло, чтобы я сумел сбежать от голосов, а она – от страхов. Может, в старых клятвах и есть ответы, которые мы никак не найдем, а боги примут наш обман за чистую монету и это действительно ничего никому не будет стоить. Тогда…

– Предлагаю немного здесь поспать, – шепчет она и опускает голову мне на плечо. – Вернемся, когда будет меняться дозор. Лично я почти не спала сегодня, Эвер, волновалась.

Я не помню, спал ли я. Кажется, тоже нет, потому что видел во сне черный цветок, от которого расползалась плесень. Когда я открыл глаза, мне даже померещилось, будто он стоит тут – прямо на моем столе, и звездный свет дрожит в стеклах и росе на бутонах. Но я моргнул, и морок исчез, а за ним пришло облегчение: цветок – это ведь… лишь цветок. Не жертвы, которых мы с Монстром растерзали, и не другие чудовища, которые, как и я, знали путь в проклятый гранатовый сад. И цветка нет. Орфо действительно отдала его садовникам.

Я соглашаюсь.

…Ночью мои жертвы стонут, визжат от боли и проклинают меня как никогда. Среди них – хозяин, у которого из развороченного живота вываливаются внутренности; среди них – его рабыни с разодранными промежностями. Они все требуют одного – чтобы я пошел с ними.