Они и внимания на него не обратили – жгли друг друга желтымивзглядами, клокочущее ворчание рвалось из глоток.

– А вы что же? – спросил Гаранин у третьей головы,спокойно помаргивающей.

– Я? – Третий поднял брылья, и впечатление былотакое, словно он дерзко усмехнулся. – А какой, собственно, смысл в этихдискуссиях? Старшенький – хозяин, ему и решать, и коли уж ничего от меня независит, ни за что я и не отвечаю. Принимаю жизнь какой она есть – не так ужчерны ее теневые стороны…

– Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятныхвремен, – сказал Гаранину Второй. – Давным-давно перед созданием,которое ты видишь, встал выбор – либо стать, отрезая возможность возврата впрежнее состояние, человеком – умным, талантливым и дерзким, способным многоесделать, многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься,выбрано было второе…

– И не жалею, – сказал Первый. – Статьчеловеком означало влиться в стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом.Стадо, которое все равно ничего не создает, так что выбиваться в его вожди былобы скучно. Предпочитаю небо – да, злое. А если кому-то это не нравится, пустьпопробует мне это доказать… – Он мельком глянул на увешанную оружиемстену.

– Лучше бы тебе туда не смотреть, – сказалВторой. – Потому что это тебе напомнит – мы не растворяемся в пустоте, мыживем в памяти. О них складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудилстолько, что даже в твое существование не верили… Ты же им всегда завидовалсверху. Ты и церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такойне построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска, аона тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть ее, спалитьтерем – на это тебя хватило… И так всегда – ты им мстил за все, на что самоказался неспособен. Значит, волновало что-то? Тоже мне супермен, дурная сила –от слабости…

О Гаранине они прочно забыли – сыпались имена, ссылки насобытия бог знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, ачасто и понять не мог, о чем шла речь, – История утаила эти города иимена, свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя на него не обращаютровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или иныхистин – глупо было бы думать, что им понадобился просто слушатель. Приключениеоборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.

– Нетленные ценности, человечество добреет… –раскатился жестяным хохотом Первый. – Добреет оно, как же… Ты посмотри вотна этого гуманоида. – Он кивнул на Гаранина. – Решил я сделать тебеприятное, велел приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего прошлыезаблуждения примата. Он же сожрал, по сути, своего старика – с самыми благиминамерениями, разумеется, – а теперь святого из себя корчит… Они же ничутьне изменились, балда! Да пойми ты хоть перед смертью! Костлявая подступает, аты дитятком глупым в лучший мир отходишь!

– А уж сюда вы не суйтесь, – сказалГаранин. – Вам этого не понять.

– Ну-ну, – развернулся в его сторонуПервый. – Излагай, приматик, не слопаем…

– Вам этого не понять, и не беритесь об этомсудить, – сказал Гаранин. – Во-первых, вы, строго говоря, непринадлежите ни к человеческому роду, ни к этому времени. Во-вторых, вы всюжизнь разрушали. Я строю. И наши дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.

– Вот мотивы мне как раз и не чужды, – сказалПервый. – Отбросив все словесные кружева, отвечай внятно и кратко – сожралначальника?

– Если рассматривать…

– Кратко отвечай, говорю!

– Сожрал, – сказал Гаранин. – Называй этотак. Жонглировать словами можно как угодно. В действительности…

Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам, то, чтопытался втолковать Вете, старался объяснить Первому сложность своей работы ижизнь своего века. Он посмотрел на Второго – они были союзниками, есливдуматься, следовало ждать поддержки и одобрения, но Второй отвернулся, смотрелв угол, и Гаранин стал путаться в словах, сбился с мысли, а там и вовсезамолчал.

– Люблю послушать умственного человека… – сказалПервый. – От души благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличиеот моих туповатых предков достигли больших успехов в искусстве элегантносглатывать своего ближнего. Помирать приятнее…

– Зеркало, – бросил Второй, не оборачиваясь к ним.

– А что, и зеркало, изволь. – Первый неприкрытоторжествовал. – Эй, челядь, зеркало!

Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, иоткрылось огромное овальное зеркало в золотом кружеве массивной рамы. Первый иВторой вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:

– Откуда пойдем?

– Давай скоком по узлам…

– Ага, в институте он…

– Шире, шире, глубже.

– Да нет, это же таран, это же я в земном варианте,неужели не понял, совесть ты моя буйная?

Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить – взеркале плавали непонятные туманы, бесформенные сполохи клубились и таяли, исоветы Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывалторжествующе. Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплываетего жизнь, и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для него в ясныеобразы, – впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою прошлуюжизнь и подумать над ней.

– Ну-ка постой, – сказал Второй.

– Да ерунда все это.

– Все равно.

– Изволь, я не мухлюю, – сказал Первый.

– Ну как?

– И только-то?

– А все же? – настаивал Второй.

– Что – все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.

– То-то и оно, что золото, которое, кстати, добывал всетеми же неприглядными способами…

– Но ведь ничего у него больше, кроме?

– А какие его годы? И что может стать первой каплей? Тытоже не сразу убрался за облака…

– Ты хватаешься за соломинки.

– Может быть, – сказал Второй и повернулся кГаранину. Туман растаял, зеркало стало прозрачно-мертвым. – Так что там утебя было с цветами?

История была двухгодичной давности. Вета вспомнила как-тоисторию Пиросмани и Маргариты, ту самую, что впоследствии была превращена всредненький шлягер, а потом еще раз вспомнила и еще, будто невзначай, намекала,что ей хотелось бы увидеть нечто подобное однажды утром – несмотря даже навторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом – то есть благодушном –настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но не решился. Дело было не вденьгах, останавливала боязнь выставить себя на всеобщее посмешище – он считал,что выходки в стиле трубадуров и миннезингеров безнадежно устарелиприменительно к стройке века. Примерно так и объяснил Вете, упирая нарационализм и логику. Она вроде бы вняла и больше о Пиросмани не вспоминала,даже репродукцию убрала со стены.